Историческая память в социальных медиа - [7]

Классические формулировки солидарности (О. Конт, Э. Дюрк-гейм) имели аксиологическое, мифологическое или религиозное основание и носили идеологический характер. Новая солидарность имеет организационно-когнитивную природу, в которой у действия есть специфическая структура, связанная с построением сети.

Одновременно она преследует рациональную цель, опираясь на новое знание о цифровой среде. Индивиды теперь сами строят горизонтальные социальные связи, которые раньше формировались стихийно в процессе социализации. Эти связи носят слабый и непрямой характер, что, по мнению М. Грановеттера, открывает лифты социальной мобильности [Грановеттер, с. 41]. Любой пользователь интернета может вступать в контакт и обмениваться информацией с любым другим пользователем, согласным на общение. Интернет трансформирует индивида в субъект эгоцентрических слабых сетей, подыскивая и выбирая подходящих для его целей контрагентов, позволяя ему целенаправленно устанавливать слабые связи, которые служат основой солидарного действия в цифровой среде [Кастельс, 2004, с. 148–156]. Опыт конструирования личных социальных сетей составляет сущность цифровой солидарности, что дает ключ к пониманию социальной динамики цифрового общества.

Цифровое распределение неформального знания как основа новых эпистемических арен

Итак, коммуникационная революция впервые открыла массам доступ к групповым и массовым каналам коммуникации, прежде доступным только элитам. Политические кризисы конца прошлого века были связаны с перманентным молчанием масс, подрывавшим манипулятивный потенциал традиционных инструментов информационного воздействия. Распространение интернета сначала выдвинуло на передний план класс интеллектуалов. Но удешевление доступа к интернету и расцвет мобильных интернет-технологий привели к тому, что в армию пользователей были рекрутированы и социальные низы. Современные мессенджеры вполне эффективно обслуживают даже общение неграмотного населения стран третьего мира с помощью видеосвязи и систем эмотиконов. Снижение образовательного ценза пользователей стало основой тотального распространения политик постправды, господства оценок контента на основе эмоций и личных убеждений. Как мы видели, масса в XXI веке весьма мобильна, контактна, оперативна. Она однозначно лучше образована, чем масса XIX и даже ХХ веков, ее солидарность и способность к краткосрочной кооперации также отличается в положительную сторону, поскольку установление контактов, их поддержание и реализация интеракций в современном технологическом укладе гораздо комфортнее и дешевле. Масса больше не анонимна, поскольку логика работы социальных сетей требует от пользователей обилия достоверной персональной информации.

Большая часть потребляемой массой информации производится ею же самой, поэтому от массовых эмоций зависит очень многое в принятии решений, и массы чаще становятся источником социальных изменений. Впрочем, развитое массовое сознание и рациональное долгосрочное достижение целей для массы по-прежнему остается, скорее, утопией, тем не менее, основные изменения массы, вызванные цифровизацией общества, носят социально-эпистемологический характер и связаны с изменением источников и структуры обыденного познания. Не случайно Фр. Шмитт трактовал социальную эпистемологию как концептуальное и нормативное исследование релевантности знанию социальных отношений, ролей, интересов и институтов [Schmitt]. Массы цифрового общества действуют иначе потому, что их повседневное познание специфически организовано. Цифровое общество не может быть описано только как общество с большим количеством развиваемых индивидами (при помощи цифровых технологий) эгоцентрических социальных связей. Это общество, в котором способы формирования потребностей в новых связях, способы установления связей и системы ожиданий укоренены в цифровизированном жизненном мире и основаны не только на индивидуальном, но и на коллективном социальном опыте масс, объективированном в медиасфере. Социальность воспроизводится в нем на основе повседневного знания, распределенного в социальных сетях.

В классической советской теории познания знание как результат процесса познания было принято классифицировать на следующие виды: донаучное, житейское, художественное и научное [Спиркин, c. 192]. Критерием этого разделения выступает метод познания. Постепенное формирование типов познания, представляющих собой автономные когнитивно-культурные системы, выполняющие специфические функции (повседневный опыт, магия, миф, искусство, религия, право, философия, мораль, идеология, наука [Касавин, c. 872]), привело к появлению предметной классификации знания, подразделению его на повседневное, магическое, мифологическое, эстетическое, религиозное, юридическое, философское, этическое, идеологическое, научное. Наибольшее внимание исследователей традиционно привлекает проблема демаркации научного знания, однако это не означает бесконфликтности сосуществования остальных типов познания и их результатов. Процесс познания сложно вычленить из процессов коммуникации и деятельности, которые он обслуживает. Нередко он является вспомогательным по отношению к осознаваемой и конструируемой телеологии, что акцентирует конечный результат и затемняет противоречия в разнотипной методологии познания. Но там, где важна чистота методологии познания, эти противоречия становятся очевидными (проблема веры и разума в средневековой теологии, конфликт долга и страсти в искусстве классицизма и т. п.). Сложность взаимопереходов и взаимной блокировки различных типов знания раскрывается в диалектике субъективного и объективного, индивидуального и коллективного, локального и универсального опытов.