Истоки - [53]

Пробираясь через кусты ежевики, местами почти совсем закрывшими дорогу, Валентина Петровна приподнимала легкую юбку, обнажая невольно ноги, слишком полные для ее узкоплечей фигуры. На прогалине между кустами она вдруг обернулась небрежно и ударила Бауэра лорнетом:

— А вам, наверное, тоскливо тут.

Бауэр в смятении затряс головой:

— Нет, нет!

— Что ваша жена?

— У меня нет жены.

— Нет? Так вы не крестьянин?

— Нет. Я учитель.

— Зина, — обернулась к сестре Валентина Петровна, — видишь, как я разбираюсь в физиономике… Почему же вы не офицер? Вы политический, да? Я политических не люблю. Как вас зовут?

— Вячеслав Францевич.

— Постой, Зина, это интересно… Я думаю, человеку из интеллигенции трудно служить и жить среди черни, с простыми солдатами… Особенно в плену.

Бауэр вдруг набрался смелости:

— Лучше быть в русском плену, чем служить, как раб, немцам и немецкому императору.

Валентина Петровна засмеялась.

— Значит, все-таки — политический! Я так и знала. Я разбираюсь в физиономике. Выслужил бы офицерский чин на службе у государя, как оно и приличествует интеллигентному человеку, — говорил бы иначе. Тогда и в плену не был бы рабом. Случаются и у нас люди, лишенные таланта жить достойно, — плохой офицер, негодный чиновник — и вот, вместо того чтоб честно служить царю, они пробавляются… службой народу!

Тут Валентина Петровна перешла на французский язык. Бауэр, испытывая какое-то жжение в груди, неуместно и безуспешно попытался еще вмешаться в беседу сестер:

— Чехи и не стремятся к австрийским чинам…

Тем временем они подошли к старому барскому дому. С балкона, чьи деревянные перила грозили обвалиться, смотрела на них какая-то фигура в одном нижнем белье. Перед грязной входной дверью серым блеском отливала большая лужа помоев; на бывших цветочных клумбах под широкими листьями лопухов гнили поваленные деревья.

Валентина Петровна нетерпеливо обратилась к Бауэру:

— Где же eher docteur [126]?

Бауэр покраснел и пожал плечами.

— Послушайте, а он тоже понимает по-русски, eher docteur?

— Доктор Мельч тоже чех, значит, по меньшей мере, понимает. Здесь все пленные офицеры — чехи.

Валентина Петровна опять засмеялась.

— Среди чехов, как видно, тоже бывают интересные люди… Ах, а знаете ли вы студента из ваших, вольноопределяющегося, кажется — такой смелый и гордый, интересный и по-русски понимает? Он что, тоже чех?

— Нет, — только и сказал Бауэр.

Зинины большие глаза невольно, хотя и без интереса, остановились на нем, и Бауэр потерял нить разговора.

Валентина Петровна подметила его замешательство и, собравшись уже уходить отсюда, воскликнула довольно бестактно:

— Ах, Зиночка, да ты имеешь успех! И у кого!

Зина явно обиделась на шутку, а к Валентине Петровне вдруг вернулось ее прежнее равнодушие.

— Ну, хватит, — сказала она. — Проводите нас на улицу.

Они выбрались прямо к хуторскому двору и наткнулись на лупоглазое любопытство кучки пленных.

Бауэр старался не смотреть в их сторону.

В ту же минуту Валентина Петровна увидела доктора Мельча и радостно крикнула:

— Вон он! Позовите его!

И не успел Бауэр выполнить ее приказание, как она сама поспешила к Мельчу и сразу заговорила с ним по-французски. Потом только, заметив, что Бауэр по-прежнему следует за ней, Валентина Петровна махнула ему рукой:

— Можете идти! Мерси!

Бауэр от растерянности забыл приветствовать Мельча; и так как Мельч с дамами двинулся по улице в сторону винокуренного завода, Бауэру волей-неволей пришлось-таки повернуть к лагерю.

Машинально пошел он к воротам. Промелькнула перед ним огненная гусарская фуражка; молодая лошадь резво переступала, обмахиваясь подрезанным хвостом. Вольноопределяющийся Орбан, стоя в воротах, крикнул что-то Лайошу по-венгерски, еще какой-то венгр добавил словечко, в котором звучала жестокая насмешливость, и Лайош, молодецки заломив фуражку, весело ответил землякам.

Бауэр прошел через их грубый хохот, высоко подняв гудевшую голову. Кучка чехов быстро расступилась перед ним.

— Ну как, собираться-то будем? А петь? — посыпались жадные расспросы.

— Эх, пан учитель, мадьяра бы этого с козел долой, а на козлы — Овцу! — кричали ему.

Бауэр, словно его разбудили от сна, забыл им ответить. Будто вспомнив что-то важное, он бросился в канцелярию, однако выйти на улицу не спешил. Он видел легкие косынки сестер Обуховых, пестревшие справа и слева от Мельча. Сверкающая коляска шажком катилась за ними, временами останавливаясь на почтительном расстоянии.

Бауэр повернулся и столь же поспешно вышел на улицу, откуда еще можно было видеть сестер Обуховых.

Когда он позже явился в коровник, его обступило любопытство товарищей.

— Ну, что они велели передать нам? — шутили гавловцы, как бы стремясь разделить успех своего унтер-офицера.

Бауэр отвечал скупо — он все время думал о своем. Потом вдруг, оценив тепло сердец, сгущавшееся вокруг него, проговорил:

— Эх, сорвать бы с себя эти арестантские австрийские тряпки! Этот символ нашего порабощения…

— Вот верное слово! — припечатал Гавел его смелый протест.

Пленные чехи никак не хотели уходить от ворот, откуда можно было хоть смотреть на улицу, на которой сегодня произошло, как им казалось, решающее событие.