Истоки - [49]

Когда караульные покрикивали на пленных: «Торопись!» — Беранек кричал вместе с ними.

Бауэр сам построил пленных, поставил во главе отряда Вашика с Беранеком, пересчитал, записал и проводил до винокуренного завода.

В росистой траве протянулся за ними широкий темный след.

За хутором, в полях, их догнали первые солнечные лучи. Люди, запертые до той поры в тесном дворе, жадными взорами ощупывали каждую мелочь по дороге. Узнавали места, по которым их вели недавно в лагерь.

На развилке у картофельного поля свернули со знакомой дороги и пошли вдоль оврага, сплошь заросшего орешником, шиповником, ежевикой и кленами. Над чащей кустов там и сям поднимались ольхи и березы. Многие пленные украшали себя цветами и лазили в кусты за тощими, высохшими ягодками земляники.

Русский солдат, который плелся за ними, как пастух за стадом, вздыхал озабоченно:

— Ох, народ!

— Это немцы, — втолковывал ему по-чешски Беранек. И в доказательство дружеских чувств показывал суковатую ветку явора, которую только что выломал.

— Будем курит… файфку [114]. — Затем, показав на поле, добавил: Pékná úroda [115].

Солдат неприязненно посмотрел на него и проворчал:

— Ну да… уроды…

В низине косили мужики. Строгая шеренга с каждым размеренным взмахом продвигалась вперед. Они что-то закричали пленным. Беранек, который теперь все время держался возле русского солдата, ответил за всех:

— Бог в помощь.

За ольшаником тянулись, занимая всю низину, обуховские покосы. В спокойном море зеленой травы качались плечи косарей, вспыхивали яркие пятна рубах и юбок; звенели высокие женские голоса. Косы-лакомки со сладострастием ссекали хрупкие травы. Срезанные стебли точили пахучую светлую кровь, и вяли, и блекли, ложась обессиленно пышными грядами.

Косы, приготовленные для пленных, лежали в траве у дороги, и сталь уставила недреманное око в голубое небо.

Беранек одним взглядом окинул всю эту упоительную картину и ощутил в груди упрямое сердце косаря. И, схватив первую попавшуюся косу, он, как на танец, стал в шеренгу мужиков. Напружинив колени, будто сплетенные из жил, он, шаг за шагом, двигался вперед, повинуясь общему размеренному ритму.

— Здорово! Ай да он! — кричали косари.

Из пленных один Беранек стал косить — остальных можно было использовать только для раскидывания валков; часть пленных для каких-то работ увели за рощу.

В полдень приехала старая полевая кухня. Лошадью правил незнакомый пленный в русской гимнастерке: несколько дней тому назад его прислали из города вместе с полевой кухней. Пленный знал два-три чешских слова, и хоть выговаривал их крайне неуклюже, гордился своими языковыми познаниями.

Выдавая в ведрах — на десять человек — гороховую похлебку, потом горох, да еще каждому по куску хлеба с бараниной, коверкая чешскую речь, приговаривал всякий раз одно и то же:

— На, жли!

Обедали пленные на нескошенной траве, под ольхами над речкой. Подошли было посмотреть на них любопытные бабенки в красных юбках, да убежали от соленых шуток мужиков. Тогда мужики сами попробовали разговориться с пленными.

Беранек, помня серьезную речь Бауэра, не отходил от русского солдата.

— Мы, — он показал на себя, — мы помогаем. Мы — чехи. Понимаете?

Солдат глянул на него искоса, с подозрением.

— А это — немец. — Беранек ткнул пальцем в сторону Гофбауэра.

— И там вон все тоже немцы.

— Врешь! — вдруг захохотал солдат. — Неправда это! Австрияк! Ох, ты… Сам ты урод, урод…

Беранек растерянно, но все же не без достоинства наморщил лоб.

— Урода, урода… харашо. В Аустрии… мало! В Руску — много… много. Немец — ничего… У них глад будэ.

Солдат кивнул, смеясь глазами:

— А черт тебя поймет… кого ты там ругаешь! — Он снова громко засмеялся и воскликнул: — Ты австрияк, а я — мордва!

— Морда? — засмеялся Беранек. — Немца! Ну да! По морде! Да, да!

Они сидели рядышком и хохотали все громче и громче, привлекая внимание других; пленные кричали:

— Гляньте, Овца-то! Не верь ему, рус! Врет он!

Но солдат-мордвин, заходясь от смеха, отмахивался:

— Нет, нет!

Потом вдруг вытащил из надорванного кармана своих холщовых шаровар грязную пачку махорки, энергично схватил Беранека за рукав и крикнул:

— Держи!

И, придерживая ладонь Беранека — такую же, как его собственная, — отсыпал ему горсть грубого деревенского табаку. И дал еще обрывок бумажки, обильно послюнив ее на сгибе.

— Кури!

Товарищи сбежались к Беранеку, выклянчивая «затяжечку». Беранек щедро давал им «курнуть».

Гавел выпросил щепотку махры и, подсев к мордвину с другой стороны, положил ему руку на плечо со словами:

— Мы — братья! Рус… чех…

Мордвин и Гавлу добродушно улыбнулся.

— Да, — сказал он и громче повторил: — Да! Нам войны не надо!

Гавел, дымя махоркой, улегся в холодке среди товарищей, широко разбросав руки-ноги. Легкий ветерок, срываясь с голубого неба, с ольховых гибких веток, гладил его, ласково проводил ладонью по голой груди, стирая пот. Было в этом такое наслаждение, что Гавла охватил восторг; кто-то захрапел неподалеку от него, и Гавел, не сдержав восторга, вдруг заорал диким голосом, переполошив всех пленных:

— Аларм! Ауф цум гефехт! Компани ангрифф и штурм, заубанде фауле! [116]