Истоки. Книга 1 - [48]

– Сынок, сынок, рано отказываешься от выдумки, – сказала бабушка.

Спустя двое суток ранним утром у ворот глухо зацокали конские подковы по булыжнику. Лена глянула из окна. У калитки спешились два всадника в белых бекешах, в войлочных белых шляпах. За поясами кинжалы, за плечами ружья. На левой руке одного из них сидел на рукавице дремлющий под колпачком седой беркут.

Лена встретилась глазами с молодым татарином. Картинно отставив ногу, он смотрел на нее с улыбкой.

– Мы за мальчиком приехали, за Женькой. Есть у вас такой мальчишка-малайка?

– Есть.

Пастухи кумысолечебницы привезли бурдюк кумыса, горьковатые запахи степных просторов. Во дворе запахло лошадьми. Они косили на людей злые глаза. Один из табунщиков был пожилой казах, с продольными морщинами скуластого коричневого лица, молчаливый. Он сел во дворе на полено, не спуская с руки беркута, так и просидел, пока собирали Женю в дорогу.

Другой был разговорчив. Загорелое до черноты лицо дышало юношеской свежестью, на верхней губе темнели редкие усы. Разговаривая с Леной, он смотрел на нее из-под прижженных солнцем ресниц.

Лене понравился молодой табунщик, и она не отходила от него.

– А это кто? – спросил он, указав глазами на Александра, вернувшегося из ночной смены.

– Мой брат.

– Тоже молодец видный. Ему есть письмо от Марфы – такая девушка отдыхает у нас. – Табунщик подошел к Александру, достал из-за голенища конверт и передал ему. Потом вернулся к Лене, похвалил Александра, сел и вдруг прищелкнул языком: – Все вы красивые!

– И я? – спросила Лена.

Он стебанул плетью по голенищу сапога, отчаянно взглянул на Лену.

– Вы сильно красивая.

– Этого никто мне не говорил.

– Эх ты! Неужели? – татарин сокрушенно покачал головой. – Хотя вы и очень интересная, врать не годится, – строго сказал он.

Казах помахал плетью, подзывая к себе Лену.

– Гляди, чудо!

Серые грибы взломали асфальт на дорожке. Лене казалось это невероятным, но это было так: асфальт потрескался и сломался, а нежные водянистые шляпки грибов жили. Некоторые из них сломались, искривились, но большинство вылезло к свету и воздуху. Политые ночным дождем, они масляно блестели победоносными овальными головками.

– Да, это чудо! – сказала Лена.

Табунщики увезли Женю в степь. Сидел он на лошади позади казаха, держась за его пояс.

Лена вышла на равнину провожать.

– Привет передайте Марфе.

Молодой кинул на нее быстрый искрящийся взгляд. Сдерживая коня, свесившись с седла, сказал:

– А что привет? Сами приезжайте.

Долго глядела Лена на всадников, пока не скрыла их синяя завеса тучи.

Лена вернулась домой повеселевшая. Из-за бани взмывал и, взблеснув, падал топор. Лена поняла, что это Саня колет дрова. Как она помнит, братья всегда в это время заготавливали дрова. Подкралась к Александру, когда он, расколов бревно, нагнулся собирать поленья, повисла на его спине, сомкнув на горле руки. Рывком он сбросил сестру со своей спины.

– Саня, что пишет тебе Марфа?

– Подлизывается: мол, присылайте Женю, я, мол, за ним пригляжу.

– Ну, как ты грубо…

– Можно мягче: ластится.

Они кололи дрова до полудня. Потом Саша лег отдыхать за баней в затишке, а Лена пошла в дом.

Мать, не домыв полы, присела на пороге перед лоханью, рассматривая что-то на своей руке.

– Опять ты, маманя, взялась за полы!

– Вот что осталось от Кости. – Мать развернула красный футлярчик. Лежал в нем обгоревший, расплавившийся иностранный орден. – Летчик, Костин товарищ, принес. Сбили Костю немцы около Мадрида. Сгорел сынок…

Любовь Андриановна умолкла. Слезы катились по морщинам щек. Это были первые слезы после получения известия о смерти Кости. Лена села рядом с ней на пол, прижала к груди ее седую голову. Она не мешала матери выплакаться и сама плакала. Это было окончательное примирение с несчастьем перед тем, как начинать новую жизнь.

– Напишу дяде Матвею в Берлин: мол, немцы сожгли Костю. Пусть дядя глянет в их глаза вот так! – Лена нахмурилась, и мать впервые почувствовала, что взгляд у нее крупновский – беспощадный, приземляющий.

Любовь Андриановна выпрямилась, твердо сказала Лене:

– Снохе помоги. Заперлась в комнате, как медведица раненая в берлоге, то воет, то кричит на ребенка.

XXV

Светлана редко выходила из своей комнаты, днем занавешивала окно, потому что солнце раздражало ее. Новорожденный кричал часами, и она, чтобы утешить его, кормила часто и бессистемно, а он кричал еще сильнее, как будто бы вместе с молоком вливалась в него тоска и тревога матери.

– Такая анархия погубит мальчишку, – сказал как-то Александр. – То у него запор, то свищет, как из гуся. Непорядки!

Женщина метнула на него насмешливый взгляд.

– Учитель! Женись, тогда узнаешь, как их воспитывать!

Но, увидев, с какой лаской смотрит деверь на ее сына, улыбнулась, и веснушчатое лицо ее вспыхнуло материнской радостью.

– Эх, парень ты парень! Легко и светло у тебя на душе. Завидую. А вот женишься, привяжешься к человеку, а его…

Александр, стиснув зубы, молча ждал, когда она справится со слезами. Потом уверенно, как о деле, давно решенном, сказал:

– Костю возьму в светелку. Сегодня начинается у меня отпуск, вот мы с Костей и подружим.

– Чудной ты парень, Саша! Надо бы спорить с тобой, а не могу.