Источник забвения - [128]

Она проворно юркнула за угол буфета, устроилась на табуретке и замерла, не сводя с Визина взгляда.

— Вот так, — сказал он, сел за стол и придвинул блокнот. — Я буду письма писать. Не обращай внимания.

— Ага, — кивнула она.

Голос Константина Ивановича проникал сюда умеренно, неназойливо; хозяин уже опять смеялся — видимо, разговор все-таки пошел о новом: тема «преступленье-наказанье», судя по всему, исчерпала себя, а тему «несколько олухов и поход в тайгу за бабушкиными сказками» не стали поднимать, так как отсутствовал главный олух.

— Ты зачем записки мои взяла?

Она сильно вздрогнула, посмотрела на него со страхом, глуповато-уличенно спросила:

— Че?

— Нехорошо, — наставительно сказал он. — Но — бог с ним. На сей раз твой проступок спас меня от ненужных объяснений. Дай-ка их сюда.

Она покраснела, стала рыться за пазухой, извлекла смятые листочки, подошла и положила на стол, затем вернулась за буфет.

— Зачем они тебе были нужны?

— Вы ж усе равно уйтить собралися.

— Ты сказала об этом кому-нибудь?

— Не-а.

— Молодец, правильно. Я в самом деле хотел уйти, но потом передумал.

— Ага…

«Здравствуй, Тоня! — вывел он аккуратно. — У нас все пока хорошо, продвигаемся к цели. Когда я вернусь…»

Он остановился, перечитал написанное, подумал, вырвал лист, скомкал и сунул в карман.

«Здравствуй, Тамара!» — появилось на следующем листе и немедленно было зачеркнуто, а лист — выдран.

«Милая моя», — написал Визин. Затем — «Глубокоуважаемая жена моя…» Затем — «Тамара!» Затем — вовсе без обращения: «Говоря откровенно, я не собирался писать тебе, пока я…» И еще: «Когда ты прочтешь это письмо, я буду уже…» И он вспомнил, что так же начиналось его письмо к дочери.

И — снова: «Здравствуй, Тоня…» «Добрая и прекрасная моя Тоня…» «Тонечка, хорошая моя…» Карман разбухал от скомканных листов.

Он не мог сосредоточиться, все слова казались вымученными, пошлыми. Мешало все: и нервозное состояние, и шумок в голове от выпитого, и голоса за стеной, и окно, которое невозможно выставить, и неподвижный взгляд Лизы.

Визин отодвинул блокнот, положил авторучку.

— Ты ведь не просто сюда попала, — сказал он. — Ну, не только потому, что спряталась от отца. Ты ведь хотела еще о чем-то спросить меня, а?

— Не просто попала, — отозвалась она чуть слышно. — И спросить хотела. Не теперича, када хоронилася. Учера еще.

— И о чем ты хотела спросить?

— Про Саню. — Она ответила мгновенно, словно только и ждала этого вопроса.

— Про Саню, — повторил он. — Про Саню ты все сама знаешь. Он направлен в больницу, его будут лечить. — Визин повернулся к ней. — Что он тебя так интересует?

— Я у положении.

Визин опешил. В ее голосе прозвучали торжество и вызов; глаза заблестели; голова гордо поднялась, открыв худую шею с синеватыми венами. Он забормотал смущенно, что это, скорее всего, фантазии, она его разыгрывает, что невозможно так скоро это знать, но она оборвала его тем же торжественным голосом:

— Я знаю. Ето точно.

Он отвернулся, достал платок, вытер вспотевшие ладони.

— Что ты теперь будешь делать?

— Известно че. — Она фыркнула. — Родить буду.

— Известно… — «Безумие! — подумал он. — Весь мир с ума сошел. На что она рассчитывает? Что это будет за потомство? Что с ней сделает отец?..»

— Его долго будуть лечить? — спросила она.

— Это знают только врачи.

— А иде?

— Что где?

— Лечить будуть.

— В психиатрической больнице. А где эта больница, я не знаю.

— Надо узнать, — деловито сказала она. — А посля больницы его выпустють?

— Нет. Он ведь сбежал из лагеря. Значит, его вернут туда.

— А за Веру ему ниче не будеть?

— Думаю, ничего. Он ведь действовал в состоянии невменяемости.

— За наган, наверно, припаяють, — сказала она глубокомысленно.

— Возможно. Лучше тебе о нем забыть.

— А как? Када не забывается…

«А как? — подумал он. — А как? Сонная Марь рядом, дура. Тебе такое хоть приходило в голову?! Ты же привыкла к тайге, она тебе не страшна. Иди и исцеляйся!»

— Он, Лиза, конченый человек. Придется тебе своего малыша воспитывать самой.

— Ето само собой… Лександрович, — улыбаясь проговорила она. — Ай Лександровна…

Будущее ее не страшило — оно виделось ей наполненным смыслом, радужным светом; ее страшил лишь отец, но она уже подготовила себя к его гневу — ее уже ничто не могло сломать. И Визин ощутил что-то вроде зависти и восхищения; да, он завидовал горбунье, ее решительности, непоколебимости, ее такому простому, здоровому и реальному счастью; и одновременно восхищался ее душевной слаженностью, покоем, равновесием, созвучности всего и вся в этом уродливом произведении природы. Она никогда не станет искать Сонную Марь, — он уже знал определенно, — ей не нужно ничего забывать, она готова ничего не забывать.

И он вдруг, совершенно безотчетно, без всякой оглядки, ничего не боясь и пренебрегая возможными последствиями, сказал:

— Между прочим, Лиза, я изобрел молоко. Понимаешь? Самое настоящее молоко. Случайно открыл в своей лаборатории. Искусственное молоко, дешевое, как вода.

— Снятое? — по-хозяйски осведомилась она.

— Нет, цельное. Через несколько часов образуется слой сметаны.

— Забавно как. — Она усмехнулась. — Коров, значить, не надо?

— Значит — так. Слушай! — Он начинал горячиться, ему уже было все равно, поймет она его или нет. — Конечно, я ничего не изобрел и не открыл — такой цели не ставилось. Все произошло исключительно случайно, во время опыта, который проводился с совершенно другими целями. И вдруг — молоко! Тут, конечно, было от чего обалдеть. Я сделал анализы, самые тонкие, строжайшие. Потом других попросил сделать те же самые анализы. И мне сказали, что подсунуть молоко — не лучшая из моих шуток. Никто ничего не узнал. Осталось шуточкой. Так что, Лиза, мы с дояркой Екатериной Кравцовой, чей портрет на Доске Почета в Долгом Логу, оказываемся коллегами. Ты, кстати, была в Долгом Логу?