Источник солнца - [9]

Саша отлично знала: вот сейчас Граф склонится над ней в пронзительной улыбке, спросит, как, собственно, ее дела, помнется на месте и, наконец, пропустит их с бабушкой в прихожую, а она тем временем тихонечко прокрадется в ванную мыть руки и… смотреть шкафчики. Поэтому, когда Евграф Соломонович, заложив руки за спину и покачиваясь для игривости вперед-назад, певуче спросил Сашу об ее «делах и делишках», она вытянулась в струнку, точно держала ответ у доски, и, старательно моргая, произнесла «хорошо». И так четко в этом «хорошо» слышалось «отпусти меня и ни о чем ни спрашивай, если можно, разве ты еще не знаешь, что я тебя боюсь?», что Евграф Соломонович каким-то образом все понял и переключился на Серафиму Ферапонтовну.

Саша проскользнула в вожделенную ванную, задвинула шпингалет. Серафима Ферапонтовна была глуха на оба уха, сама про себя это знала и охотно смеялась над собственной глухотой. Прерогативой вышучивать бабушку безраздельно владел Валя. Несколько лет семья не могла забыть одну его выходку: как-то раз, переезжая на дачу, Декторы заказали не две машины, а одну большую, и погрузились в нее все сразу. Естественно по дороге возник спор, в котором глухая бабушка приняла живейшее участие. Перекричать ее не мог никто – никто и не пытался, – и Валя на очередном повороте, воспользовавшись временным затишьем (все следили, чтобы не попадали уложенные вещи), изрек сногсшибательный анекдот:

– Плывут два крокодила: один зеленый, другой – налево.

Сия стилистическая фигура, именуемая зевгмой, на веки вечные приклеилась к Серафиме Ферапонтовне, согласившейся, когда ей рассказали, быть тем крокодилом, который «налево». И вот этот-то крокодил «налево» и вспомнился Евграфу Соломоновичу сейчас. Причем так отчетливо, что он едва сдержал смешок.

Евграф Соломонович никого с утра не ждал. Нет, разумеется, он был заранее поставлен в известность о том, что родственники придут. Он даже готовился к встрече. Но вот ждать – не ждал. Серафима Ферапонтовна в доме была частым гостем: Настя, измотанная ежедневной врачебной практикой, оставила быт дома на произвол судьбы (а точнее – троих мужчин, которые делили его по родственному принципу), и этот самый произвол еще как-то держала в рамках приличия ее тетя – уже знакомая нам бабушка Серафима. Никто, что вполне понятно, не ждал от старушки, что она вдруг начнет переклеивать отошедшие от стен местами обои или штукатурить потолок, но от нее два раза в неделю ждали вкусного обеда, приготовляемого обычно на несколько дней и съедаемого дозированно. Ибо велика была вероятность того, что съедят его зараз, если вовремя не уследить. И этого обеда ждали все, не исключая Евграфа Соломоновича.

Серафима Ферапонтовна приносила с собой в огромную неуютную квартиру Декторов свой непередаваемый аромат – аромат сытости, тепла и довольства. Она и сама производила впечатление сытой, теплой и довольной женщины: невысокая, полная, переваливающаяся при ходьбе с ноги на ногу, широкобровая бабуся с неизменным в течение, наверное, всей жизни гребнем поперек седой стриженной под каре головы, она смотрела на всех своими дальнозоркими добрыми глазами и радовалась, что нужна им, этим молодым людям, которые без нее совершенно пропали бы с голоду и сгинули в беспорядке. А молодые люди между тем пользовались ее теплом и совершенно не задумывались, откуда оно берется в их доме. Им все казалось, что существует источник бесперебойного питания, дорогу к которому знает эта пожившая на свете женщина, и что источник этот не иссякнет никогда. Она просто помогала им жить, а они даже не догадывались об этом.

Евграф Соломонович рассыпался в интеллигентской иронии, столь же неуместной по отношению к Серафиме Ферапонтовне, сколь неуместна она была бы по отношению к сторожевой собаке, которая любит хозяина, даже не зная его имени. Валя, больше похожий на отца, чем Артем, тоже периодически заигрывал с бабушкой, но «лохматил» ее неумело, и не всегда шутки его были смешны. Настя казалась томно равнодушной и все грустила будто о давным-давно погибшей матери, сестре Серафимы Ферапонтовны, Васе, Василисе. На самом же деле, думается нам, Анастасия Леонидовна просто уставала, а усталость, если никто вас не разубеждает, легко принять за грусть. Один Артем смотрел на Серафиму Ферапонтовну большими тихими глазами и бывал задумчив. Он все накладывал мысленно черно-белый портрет бабушки, виденный им в ее квартире, на живой оригинал, стоявший перед глазами, и пробовал угадать динамику изменения этой родной ему женщины. Он вообще любил слово «динамика» и был философом, хотя сам себя таковым не считал.

Он единственный из всех звал бабушку бабушкой, а не Фимой.

Евграф Соломонович стоял и смотрел поверх очков, как Серафима Ферапонтовна выгружает из сумки употевшую голую курицу, застывшую навеки в предсмертной судороге и запакованную в целлофан; как она достает оттуда же пакет с картошкой, морковкой, помидорами и капустой; как хрустят в ее пальцах макароны. Он поймал себя на том, что на мгновение почти залюбовался сочетанием большой женской ладони и золотой луковицы, извлеченной Серафимой Ферапонтовной из глубин все той же сумки и рассматриваемой на предмет неожиданного изъяна. Да, эстетическое чувство ни разу не изменило Евграфу Дектору!