Истины на камне - [6]

2

Обшивка танкетки была вся в размытых пятнах, и опять вспомнился мне пронзительный и ни с чем не сравнимый запах, будь он неладен! Но надо заставить себя ни о чем постороннем не думать. Сосредоточим внимание на чем-нибудь другом. Снова я услышал холодящий душу стон и осенился догадкой: так плачет песок. Как живой плачет — неутешно.

Начинался рассвет.

Джунгли молчали. Рассвет здесь, кажется, никого не удивляет, и встречают его скромно, не то что у нас, на моей Земле. У нас поутру поют птицы. И солнце у нас другое — большое и великодушное.

Я постоял возле танкетки.

Справа были джунгли, слева — речка, она шумела на камнях и поблескивала. Впереди начинались холмы, за холмами ждали меня чудеса — там были люди. Может быть, такие же, как я, может, немного другие. Но мы поймем друг друга обязательно и всенепременно!

Я подумал, не впервые, между прочим: «Почему здесь нет дождей?» Только подумал и увидел на обзорном стекле скафандра мелкие капли, увидел, что даль замутнена. Дождь сеялся скупо и устало. Так падает на Земле грибной дождик, но дома у нас он приносит совсем другое настроение. — Представилось вдруг, как заблудшая тучка, лужица на фоне пронзительной синевы, мимоходом и лукаво брызнет водичкой и убежит, а сосновый бор остается умытый и весь в иглах света. И запахи-то, запахи! Земляникой пахнет, мхом, истомной прелью. И капли дождя, отражая вселенную, падают, громко ударяясь о лопухи.

Благословенная Земля моя, как ты далека и желанна!

Да пребудет с тобой покой.

— Я поехал, Голова.

— Доброго пути, Ло.

Ехал я два часа по холмам, поросшим невысокой скудной травой синего цвета. Трава росла не сплошь, а пятнами и была жесткой, будто железо; я это чувствовал, потому что стебли касались стенок танкетки с тугим шорохом, Киберы успели поставить новое обзорное стекло в моем вездеходе, и даль я видел неохватно. Впереди дымились паром джунгли, ближе ко мне была река, в которую, вероятно, впадает ручей, текущий возле гондолы. Непрыткий дождь истаял, трава блестела, блестели и следы гусеничных траков, проложенные мною два дня назад. Мои следы уже стирались, но я прокладываю новые. Здесь будет много моих следов, если я вернусь: риск все-таки есть, потому что я пренебрег инструкциями, предписывающими осмотрительность и постепенность. Инструкции предписывают ждать, а ждать-то как раз я и не могу. При мне нет оружия, кроме ножа, подаренного когда-то одним человеком, которому я помогал пасти лошадей.

То был старик, с маниакальным упорством отрицающий блага цивилизации. Он хотел жить, как жили его далекие предки, и отвоевал себе такое право, сын степей, потомок кочевого племени, берущего начало чуть ли не от монголов. Старик сказал мне, когда расставались:

— Возьми вот, парень, нож. Я скоро помру. Нож этот старше Земли, он дамасской стали. У меня нет сыновей, нет внуков, я один. Ты не суетился и не мешал мне. Возьми на память.

Я взял.

Старика звали Муртаза. Я его почему-то боялся. Он был чужой, как далекое прошлое, но с ним хорошо молчалось.

Я подъезжал к долине Цветов, откуда так позорно бежал недавно; я немало размышлял о своем приключении и пришел к выводу, что цветы таким способом защищаются; выпрыскивают жидкость, которая имеет свойство привлекать все живое, и тот, кто дерзнет притронуться к холодной плоти и несказанной красоте белого дива, поплатится головой, никак не меньше, потому что все жаждут отведать пахучего нектара. Я остановил танкетку поодаль, чтобы еще раз осмотреть долину. Цветы росли редко и вразброс, без системы. Остановился еще и затем, чтобы поискать дорогу, минующую это страшное место, и направил танкетку влево по откосу, но тут же притормозил и не сразу догадался, почему притормозил. Я давно заметил какое-то мельтешение среди Белых Цветов, но не придал сперва этому никакого значения. Бывает так: ты еще не уяснил ничего, подчиненный порыву, но в глубине сознания уже вспыхивает догадка, возникает из ниоткуда уверенность, что в догадке той ты не ошибся, просто не мог ошибиться. И еще ты почему-то уверен: это уже было. Когда-то было. Здравый же смысл твердит: такого не могло быть. Никогда.

Я приник к окуляру видоискателя большой разрешающей силы. Долина стала наплывать, приближаться в мельчайших подробностях. Даже ворсинки на цветах я мог теперь рассмотреть. По телу пробежал озноб; я увидел глаза — они были коричневые, широко расставленные, они смотрели в какую-то точку сосредоточенно и жестко. Я откинулся на спинку сиденья, подышал глубоко, с интервалами, и опять приткнулся к окуляру.

Их было трое — невысоких, с плоскими затылками и вытянутыми головами. Они имели темную кожу синеватого отлива. Сквозь кожу рельефно проступали мышцы. Они скользили среди цветов с грацией хищников и почти не оставляли на песке следов. Шли они цепочкой друг за другом. Передний нес палку метров трех длиной, загнутую на конце, будто клюв птицы. Двое сзади чуть подгибались под тяжестью мешков, сшитых из шкур. Мешки были, похоже, пустые, но тяжелые. Они часто останавливались, рвали траву, нюхали ее и бросали наземь.

«Что они ищут?»

Я погнал танкетку в кустарник: хотел укрыться там до поры и обдумать план действий. «Чего доброго, вспугнешь этих охотников, потом налаживать контакт будет сложней. Приглядимся для начала».