Истины бытия и познания - [59]

Мечтают люди всегда о том, что им недоступно. Романтическая грусть о красивой несбывшейся жизни. О том, что не сложилось, не сбылось, не состоялось, не удалось, не случилось, не пришло или прошло мимо. Тоска по идеалу, которого нет в реальном потоке будней, который остается навсегда красивой, но неосуществимой и призрачной мечтой, остается уже в прошлом, ушедшем. Пальмы, может, где-то и растут, но не по нашу честь. Есть мечты, а есть и пустые безнадежные прожекты. Они навевают не грусть, а вызывают жгучую изжогу, как и желания о невозможном. Для Гейне невозможным было возвращение на Родину пространственно, для Лермонтова — в светское придворное общество духовно.

В обоих русских переводах мне больше всего не нравится местоимение «все». Не знаю почему, но это «все» раздражает. Нет там никакого «все», как нет и никакой «прекрасной» пальмы, что «цветет». Она одна и молча «trauert». Какое уж тут цветет и прекрасна! Пальма в трауре! Кто в печали и горе выглядит прекрасно и цветет! Да, все не так!

Давайте посмотрим на текст. На севере на холодной вершине дереву спится («ihn schläfert»), именно так в пассивно-страдательной форме, а не «он спит» или «он засыпает». Он уже не бодрствует, он начинает засыпать, размываются контуры действительности, реальные очертания окутываются матовым туманом дремоты, куда-то уплывают и размываются очертания вещей и людей, нет четкости, внешняя конкретность начинает путаться с видениями, воображаемыми образами. Постепенно мир действительный перемешивается с миром иллюзорным. Объективное смешивается с субъективным, сознательное с бессознательным. Ihn schläfert означает уход из этого мира, погружение в мир нереальностей, иллюзий, воображаемых образов, сновидений, может, бреда.

И «север» не с прописной буквы, ибо по контексту речь не о пространственной стороне света. В немецком языке все существительные пишутся с прописной буквы, тогда как на русском языке север может быть и не Севером.

Ihn schläfert. С ним что-то делается, возможно, помимо его воли, возможно, по необходимости что-то происходит неотвратимое, неумолимое, безжалостное. Внешне (символически) это выглядит как оборачивание льдом и снегом кедра в белое покрывало, укутывание и замораживание его в прозрачной коре. Немецкий язык позволяет Гейне писать, что виновники беды кедра — Лед (Eis) и Снег (Schnee), т. е. те, чьи имена обычно не только пишут, но и произносят «с большой буквы», т. е. с особой интонацией и подчеркиванием значимости. По меньшей мере, это имена собственные, а возможно и имена владык сей холодной вершины, где на свою беду, возможно, на погибель и смерть, оказался этот Fichtenbaum.

Лед и Снег заворачивают замученного, теряющего сознание Fichtenbaum в белый саван, а он при этом «träumt», что можно было бы перевести или как «мечтает», или как «видит сон». Но сны бывают разные: и пророческие как озарение, и мучительно бредовые.

Во-первых, уж точно не как «снится ей» (у Лермонтова) и не как «снится ему» (у Тютчева). Здесь у Гейне как раз активная форма — «er träumt». С персонажем происходит нечто не по внешней чьей-то воле, силе и необходимости. Здесь происходящее обусловлено внутренними причинами собственного состояния. Во-вторых, посмотрите, как у Гейне сбалансировано: «Er träumt», и в это же время синхронно «Palme… trauert». Вряд ли сны и мечтания могут породить событие для траурного настроения пальмы. Этот «träumt» и не мечта, и не сон, а предсмертный бред, умирающего (кедра ли, сосны ли, или кого-то другого). Персонаж здесь объект мужского рода. Есть в немецком языке прекрасное соответствие «man» как частицы, обозначающей неопределенно-личностное существительное, и «Man» — человека. (Почему «фихтенбаум», а не дуб, например, и не клен, а еще лучше бы «man» — в немецком языке тоже можно найти название других деревьев мужского рода — это тема отдельного разговора). Здесь важно то, что Fichtenbaum попал в чужой мир («Im Norden auf kahler Hön»), властелины которого Лед и Снег оковали его («umhüllen ihn»). Здесь в настоящее время в чужих холодных краях он (может, человек по фамилии Фихтенбаум? Ведь у нас, что ни странный человек, что ни консультант, что ни историк — то непременно почему-то чаще всего или немец, или еврей) попал в смертельную беду, пленен непривычной жесткой или даже жестокой силой, окружен и схвачен.

Вот в этот момент анализа немецкого текста начинает где-то в глубине сознания зарождаться какая-то мысль. Неясные догадки превращаются в смутные подозрения по поводу того, что властителей два персонажа — лед и снег. Ни старость ли это со смертью? Такая же нерасторжимая пара. В сложившееся представление начинает вплетаться какая-то пока неясная другая тема. Она пока на втором плане и едва слышима. Скорее это даже не мысль, а какое-то предчувствие неожиданного поворота мысли. Кольнув в сердце, оно уходит, и ум возвращается в прежнюю колею.

Фихтенбаум окован снегом и льдом. Что произошло, мы не знаем. Перед нами последний акт происходящей трагедии. Вероятно, приговор уже оглашен и приведен в исполнение. Мы застали самую малость концовки — финал исполнения приговора. И можем лишь догадываться, что не следовало этому Фихтенбауму стремиться к холодным вершинам («kahler Höh»)… Чужакам не везде рады, точнее, нигде не рады. Трудно пришлым делать карьеру, особенно на вершинах. Чужой всегда рискует свернуть себе шею, оказаться в одиночной камере под сумрачными или белесыми сводами («weiber Decke» — ледяной потолок, понятно, вовсе не белые своды) — весьма реальная перспектива для фихтенбаумов, ищущих счастье в чужих краях. Вместо горячих объятий на вершинах, куда все стремятся, можно встретить там весьма холодный прием, даже могут завернуть («umhüllen ihn») в саванное покрывало («weiber Decke») холодного неприятия и непонимания. Можно даже безвинно пострадать из-за судебной ошибки или оказаться жертвой тирании и деспотизма, и некому будет заступиться за иностранца, неизвестно чего ищущего в неродных краях, среди чужих людей.