Истинная жизнь Себастьяна Найта - [31]

— Тебя подвезти? — спросил он.

Мне показалось, что ему до смерти надо от меня избавиться. «Нет, спасибо», — ответил я. Адреса я не расслышал — помню только, что он приказал шоферу ехать быстрее.

Когда он вернулся в Лондон… Увы, нить повествования рвется — я вынужден просить других людей связать ее концы.

Сразу ли Клэр поняла, что случилось некое событие? Сразу ли она заподозрила, какое? Стоит ли гадать, что она сказала Себастьяну, и что сказал он, и что она ему на это ответила? Думаю, не стоит… Шелдону, когда он их видел вскоре после приезда Себастьяна, показалось, что держится он как-то странно. Но у него ведь такое бывало и раньше.

— В конце концов это стало меня тревожить, — рассказывал Шелдон. Однажды он спросил Клэр с глазу на глаз, все ли с Себастьяном благополучно.

— С Себастьяном? — переспросила Клэр с какой-то ужасной заторможенной улыбкой. — Себастьян спятил. Совсем спятил, — повторила она, расширив блеклые глаза, и добавила тихо: — Он перестал со мной разговаривать.

Тогда Шелдон повидал Себастьяна и спросил его, что случилось.

— А вас это касается? — осведомился тот с неприятной холодностью.

— Мне нравится Клэр, — сказал Шелдон, — и я хочу знать, почему она бродит как потерянная душа. (Она являлась к Себастьяну каждый день и усаживалась в каком-нибудь малоподходящем углу, где прежде никогда не сидела. Иногда она приносила ему сластей, иногда — галстук. Сласти оставались нетронутыми, галстук безжизненно повисал на спинке стула. Казалось, она проходит сквозь Себастьяна, как привидение. Потом она исчезала так же молча, как появлялась.)

— Так что же? — сказал Шелдон. — Покончим с этим, старина. Что вы с ней сделали?

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Шелдон так от него ничего и не узнал — то немногое, что удалось выяснить, было добыто у самой Клэр. По возвращении в Лондон Себастьян стал получать от дамы, с которой познакомился в Блауберге, письма, написанные по-русски. Оба останавливались в той же самой гостинице. Ничего, кроме этого, не было известно.

Спустя полтора месяца, в сентябре 1929 года, Себастьян снова уехал из Англии и отсутствовал до января. Где он был — неведомо. Шелдон предположил, что скорее всего в Италии — «все любовники туда едут». Особенно он на этом не настаивал.

Не ясно, было ли у Себастьяна с Клэр решающее объяснение, или просто он, уезжая, оставил ей письмо. Она удалилась столь же незаметно, как возникла. Она сменила квартиру: прежняя была слишком близко к дому Себастьяна. Как-то раз, сумрачным ноябрьским днем, мисс Прэтт столкнулась с ней в тумане. Клэр шла домой из страховой конторы, где подыскала себе работу. После этого девушки стали видеться довольно часто, но имя Себастьяна почти не произносилось. Спустя пять лет Клэр вышла замуж.

«Стол находок», начатый в то время Себастьяном, — это своего рода привал на пути его художественных изысканий: подведение итогов, подсчет потерь — материальных и людских, ориентировка на местности; звякают подковами, пощипывая траву во мраке, расседланные кони, неярко светит бивуачный костер, над головой звезды… Там есть короткая глава об авиационной катастрофе. Погиб пилот и все, кроме одного, пассажиры. Уцелел пожилой англичанин, обнаруженный крестьянином неподалеку от места крушения: весь съежившись, он сидит на камне — само воплощение беды и боли. 

— Сильно расшиблись? — спрашивает крестьянин.

— Нет, — отвечает тот. — Зубы болят. Всю дорогу мучаюсь.

По полю разметано с полдюжины писем — остатки авиапочты, из них два деловых, необыкновенной важности, третье адресовано женщине, но начинается: «Уважаемый господин Мортимер, в ответ на Ваше письмо от 6-го незамедли…», и речь в нем идет о размещении заказа; четвертое — поздравление с днем рождения, пятое — шпионское, с иголкой тайны в стоге пустой болтовни, и, наконец, последнее — любовное, по ошибке вложенное в конверт с адресом торговой фирмы:

«Бедная любовь моя. Это будет больно. Пикник наш окончен, дорога темна и вся в ухабах, малютку в машине вот-вот вырвет. Что надо мужаться — тебе скажет любой дурак, но и все, что я могу сказать в поддержку и утешение, будет розовой водичкой… ты меня понимаешь, ты всегда меня понимала. Жизнь с тобой была волшебством, а для меня «волшебство» — это волхвы, шербет и шелест, и твое мягко-розовое «в», и то, как твои губы подавались вперед на этом детском «ш». Наша с тобой жизнь была аллитерацией, и, когда я думаю обо всех этих маленьких радостях, обреченных на смерть, потому что для жизни их нужны мы двое, мне кажется, что мы умерли тоже. А может, так оно и есть. Знаешь, чем огромней было наше счастье, тем туманнее делались его очертания, размывались края, и вот оно истаяло вовсе. Я не разлюбил тебя, но что-то во мне умерло, и мне уже не разглядеть тебя в тумане… Все это, впрочем, литература. Трусливая ложь. Никто так не малодушен, как поэт, ходящий вокруг да около. Ты, я думаю, догадалась, в чем дело: в роковом словосочетании «другая женщина». Я страшно с ней несчастлив — уж это чистая правда, и об этой стороне дела, думаю, хватит.

Не могу избавиться от чувства, что есть изначальная неправильность в самой природе любви. Друзья могут ссориться и расходиться, могут и близкие, но нет этой муки, этой боли и безысходности. Разве дружба бывает отмечена такой печатью обреченности? Отчего, в чем дело? Я не разлюбил тебя, но если я больше не могу целовать твое с трудом различимое родное лицо, то мы должны, должны расстаться. Почему это так? Что за загадочная особенность? Можно иметь тысячу друзей и только одну возлюбленную. Гаремы — вздор, я же говорю о балетных турах и па-де-де, а не о гимнастических жимах и махах. Можно ли вообразить исполинского перса, который любит каждую из четырехсот своих жен так, как я — тебя? С двух уже начинается счет, которому не будет конца. Единственное реальное число — единица, и любовь — лучший тому пример.