Истина существует: Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников - [88]

Но когда я все-таки 10 лет спустя с помощью компьютера эту работу выполнил и написал статью, я знаю, что кто-то кому-то — я не помню, был это Зализняк или Дыбо — сказал: «Эту работу вы должны прочитать!» Это лучший комплимент, который я когда-либо слышал в жизни.

— Я у него писала диплом, — рассказывает Изабель Валлотон. — Было так: я подошла к нему и сказала, что хотелось бы что-нибудь по истории. Он сказал: «Нет, по истории никак!» Тогда у меня был выбор: либо бросать историю, либо бросать Зализняка. Я решила, что лучше бросать историю.

А потом он понял, что от меня толку никакого, что надо будет меня как-то трясти, чтобы я каждую неделю какой-нибудь кусок приносила, потому что я считаюсь ужасным перфекционистом и всегда думала, что то, что я написала, ничего не стоит. Тогда договорились, что буду каждую неделю, в пятницу, какой-нибудь кусок приносить. Получилось так, что обсуждаем 15–20 минут мои дела, которые были по сути не интересны ни мне, ни ему, а потом можно уже было обо всем беседовать. Обо всем, что приходило в голову. Скорее, о восприятии мира. Что-то совершенно ненаучное, не передающееся даже в интервью. О жизни. Он мог о своих путешествиях, мог и о России, мог и о своих знакомых рассказывать что-то. Ну, как беседа за столом.

Он говорил, что портит своих аспирантов и что не надо с ним связываться. Я помню, я хотела у него писать диссертацию, он мне долго объяснял, что он какой-то негодный научный руководитель, потому что он не умеет требовать — взять человека за глотку и от него добиваться… Руководить человеком, чтобы он пошел в какую-то сторону, — этого он не мог. Если получалось самой по себе что-то интересное написать, то ему было интересно это обсуждать.

Он считал, что научный руководитель должен знать всю литературу, а он сам этого не любил и умел себе выбирать вкусные задачки, где научной литературы мало.

Когда я записалась к нему в аспирантуру в Женеве, я очень хотела поехать в Россию, но мне не дали. Там как раз в университете один преподаватель ушел в отставку, и мне дали преподавать старослав два часа в неделю. А мне, конечно, не хотелось ради двух часов в неделю в Женеве отказываться от России. Я очень хотела быть полгода тут и полгода там. Я помню, что тогда просила Зализняка, чтобы он меня поддержал, — а он отказался, потому что не хотел влезать в чужие дела. Может быть, не как Татьяна Константиновна, не настолько, но, конечно, унаследовал это от нее. Мне тогда было очень обидно: все-таки за своих можно заступиться хоть иногда! А он отказался. «Воевать по транзитивности», как он сказал. Мне было безумно больно. Я ему писала гневные письма, а он мне отвечал, что не хочет воевать. И я поняла, что, значит, не может. В этом плане он тоже не годился в научные руководители, потому что научный руководитель должен — конечно, не воевать, я не знаю, как в России, но, по крайней мере, в западном мире, если своих немножко не поддерживаешь, дела не пойдут.

Транзитивность — это, допустим, я считаю, что X — козел, и если мы с вами друзья, то вы тоже должны считать, что X — козел. Мой враг — твой враг. Это тоже было «воевать» для него. То есть написать письмо казенное в поддержку — это уже было «воевать», потому что это было против интересов других, как он сказал. Если бы он написал в мою поддержку, это бы нанесло ущерб какому-то другому человеку, которого он тоже знал.

Ну, мы были недовольны друг другом полгода, а потом прошло. Осадок остался какой-то легкий, но не так, чтобы влиять на отношения. Я помню (либо тогда, либо потом), мы с ним сидим, идет какой-то разговор, и я говорю: «А ты вместо того, чтобы помогать, сидишь там»… А он: «Ну я же переживаю! Ну я же сочувствую!» Это сочувствие для него было равно действию.

— И еще вот что мне кажется, — продолжает Изабель Валлотон, — что нежелание воевать по транзитивности — это еще и когда он говорил о советской власти: что можно что угодно говорить, но ему советская власть дала возможность всю жизнь заниматься наукой, как он хотел, и он не может это воспринимать не со знаком «плюс». Когда были диссидентские настроения у других, он особо не… Последние годы. То есть он все понимал, но сам не хотел воевать, мне кажется. Я не знаю, за что он мог бы действительно воевать. Мне кажется, что единственный раз, когда он немножко воевал, это было против Фоменко.

— Он не любил хлопотать за своих студентов и аспирантов, — вспоминает Максим Кронгауз. — Ну, в частности, когда у меня были проблемы с поступлением в аспирантуру из-за четверки по какой-то вступительной советской дисциплине — видимо, это была философия, уже не помню, — он не вмешивался в это никак. Но при этом рассказал почему. Потому что у него был как раз за год до меня опыт по устройству такой очень талантливой его ученицы, Саши Айхенвальд [113]. Он решил ей помочь и вступил в какие-то отношения с Рождественским. Пошел просить за нее и, как он рассказывал, потерпел неудачу — его обманули. Поэтому он не любил вступать в подобного рода отношения и всячески этого избегал.

— Это феномен, Господь наслал на человека такой дар — дар соединения науки, влияния на людей, артистизма, изящества! — говорит Николай Перцов. — Но я волновался, когда разговаривал с ним, чего не было ни с каким другим преподавателем, с которым я общался. Потому что Андрей Анатольевич, с одной стороны, абсолютно свойский внешне, с другой стороны, он как-то отрешен был. Не знаешь, как с ним вести себя. Эта его затрудненность в написании отзывов на темы, которыми он прекрасно владеет, — тоже феномен. Ему было трудно писать отзывы. Он много раз оппонировал диссертации, и ему это было трудно. Когда встал вопрос в 1977 году, кого мне брать в оппоненты, кто-то его попросил. И он сказал: «Ну, Перцову дам!» А потом Лена Падучева мне сказала: «Вы позвоните Андрею и договоритесь». Я звоню, и Андрей Анатольевич с затруднением говорит: «Да, отзыв, да…» И я говорю: «Ну, Андрей Анатольевич, я могу как-то набросать что-то» — и чувствую, что это ему тяжело слышать. И он говорит: «Ну, пожалуй, нет, я сам справлюсь!» И я тогда говорю что-то вроде: «Может, мне просто рассказать вам?» Тут он начинает обижаться как-то. В общем, постоянно прерывая себя, осекаясь, он предлагает мне некоторое решение: чтобы я написал, что я думаю о своей работе, на двух страничках.