Истина существует: Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников - [89]

— Андрей Анатольевич не был никогда моим научным руководителем, — вспоминает Алексей Гиппиус, — моим руководителем все годы был Борис Андреевич [Успенский]. Поскольку он не был моим руководителем, у нас не было какого-то систематического личного контакта. Но однажды я, набравшись наглости, решил ему показать — это, наверно, было уже в аспирантские годы — свою статью. Он ее прочел и кроме частных замечаний сделал два общих. Статья, как мне казалось, была в лучших академических традициях, с огромными примечаниями. Он сказал: «Зачем вы делаете эти подвалы? Не надо замедлять полет стрелы!» И про этот полет стрелы я как-то запомнил крепко. И тогда же он сказал: «Вы пишете, думая, что вас будут читать с таким же вниманием, с каким вы пишете. Это глубокое заблуждение. Надо писать со снисхождением к потенциальному читателю, понимая, что он будет воспринимать это совсем не так».

— Для меня важно было не столько учиться у Зализняка, сколько само его существование, — сказал Марцис Гасунс на презентации книги Зализняка «Грамматический очерк санскрита». — Он был моим руководителем с 3-го по 5-й курс. Не припомню, чтобы он чему-то меня учил в качестве научного руководителя. Делал я все сам, а ему показывал только финальный результат. Но прикидывал, как Зализняк это воспримет или воспринял бы, если работа не по его линии. То есть была некая высокая планка.

«Сломанный ген из области честолюбия»

— Андрею самому было совершенно неинтересно, кто что первым, — рассказывает Анна Поливанова. — Ну конечно, спортивный интерес такой, а как же! Он был человек спортивный, в смысле, мог поиграть (азартный!) в «полукозла», ну и, конечно, кто первый задачку решил или еще что-нибудь такое, а вот эти все приоритетные дела… Я спросила: «А как бы вы отнеслись, если бы вот сейчас — уже вы готовите на выпуск статью за статьей и книгу, и вдруг бы вам кто-нибудь сказал, что господин Вернер Лефельдт в Германии точно то же самое сделал?» Он говорит: «Я бы очень удивился! Но прежде всего я бы сел проверять: вдруг он ошибся? А если бы оказалось, что не ошибся, я бы занялся другой задачей». Ну, если он уже написал, а ты нет, значит, будет считаться, что он! Даже один раз он сказал: «Ну, а что же, сидеть о смерти думать?»

— У него была абсолютно бескорыстная заинтересованность в правильном прочтении текста, независимо от того, кто его дает, — говорит Алексей Гиппиус. — Очень непростое чувство — удовольствие от того, что решение найдено, а кто его нашел — неважно. Это ведь чрезвычайно спортивное занятие, а спорт — вещь конкурентная: кто-то приходит к финишу первым. Но, конечно, у него достижений было настолько много, что он мог позволить себе щедрость полного пренебрежения. И когда хорошие решения предлагались мной, видно было, что он радуется этому прочтению какой-то не замутненной тщеславием радостью. Сейчас я понимаю, что за этим стояла бесконечная любовь к истине как таковой. И отсюда же проистекал его потрясающий демократизм: от ощущения полного равенства всех перед лицом этой самой истины — никаких чинов и авторитетов, а абсолютно равное предстояние.

— Он как-то совершенно не завидовал таланту других, — рассказывает Леонид Бассалыго, — а наоборот, очень хвалил других, может быть, даже чрезмерно. Всегда ценил, если кто-то что-то делал, — ну, в тех же грамотах, где что-то он не смог, а кто-нибудь вдруг прочитал. Он очень радовался всегда этому. Это свойство такого действительно гения, конечно: когда человек не завидует, а, наоборот, рад успеху другого человека даже в том месте, где он маялся, не смог что-то сделать, а другой сделал. Он очень бывал доволен.

— Совершенно естественно радоваться тому, что ты что-то сделал хорошо, — говорит Савва Михеев, — а для него было так же естественно радоваться тому, что кто-то другой сделал лучше, чем он, на каком-то маленьком отрезке.

— И при этом, — продолжает Анна Поливанова, — я не думаю, что это потому, что он чувствовал — как Ландау в свое время признался, какой он великан и как на своих плечах держит лингвистику. Мне кажется, что этого у Андрея совсем не было. Он очень все-таки трезвый человек, поэтому не может быть, чтобы он не понимал, что он на голову, на две, на восемь, на десять выше всех своих коллег. Ну, люди же склонны забывать! Я, например, недовольна своей фигурой. Но когда мы с вами болтаем, я же про это забыла. Не могу же я все время быть недовольна своей фигурой, понимаете? Скучно же будет! Вот так, мне кажется, Андрей не думал о том, что он велик, большой лингвист. Ну да, большого роста, но можно же про это и забыть! И это, конечно, чистый моцартизм — я сейчас перебираю десятки больших ученых, которых на моем веку я пересмотрела, и думаю, что такого, как Андрей, я никого не видела. Все-таки люди склонны не забывать о своем росте, понимаете? Андрей, по-моему, абсолютно забывал. Ну, не то что забывал, а как бы это ему было неинтересно. Ему было очень интересно другое.

Андрей признавал, что у него есть такой какой-то сломанный ген из области честолюбия: он гораздо сильнее проявляется в чем угодно другом, не в области науки: что он лучше играет в футбол, чем другие, что он может переманить даму, за которой он ухаживает, — это все было очень важно. Что он лучше всех других переставит колесо, понимаете? И скажет: «Я уделал такого-то!» Он ходил и: «Хи-хи-хи! А я монтировочкой — раз, и подцепил!» Он был честолюбив, действительно, насчет того, чтобы переставить колесо, насчет выиграть в маджонг: и было видно, как у него прям глаза загораются, когда он выигрывал. А в науке — нет.