Испытательный пробег - [6]

— Это ясно, математика тут не главное.

— Разумеется. Пастернак был представителем простого народа, а рассказ веру в простого человека вселял, в его возможности, и возникал резон научной правдой поступиться ради большой жизненной правды. И это можно понять. Был бунт, а ничто так не выдает человека с его помыслами, так однозначно не относит к определенному времени, как те нормы и законы, против которых он бунтует. Так что весь успех рассказа о безграмотном старике, будто бы сделавшем великое открытие века, отнюдь не награда художественному замыслу, а результат стечения исторических обстоятельств.

— Но Яковлев, позвольте, не безграмотный старик, он — инженер.

— Бог мой! Инженер… Да в наше с вами время стать инженером проще простого. Не получается днем, давай вечером, с отрывом, без отрыва, можно — очно, можно — заочно. Само звание «инженер» мало что значит, согласитесь. Все зависит от самого человека, как он к своему званию, к своему делу относится. Поэтому такой разброс в результатах: тут тебе и гениальный бред, откровения великие, и детский лепет рядом.

— Говорят, у него что-то получалось, — схитрил я.

— Кто говорит? — Станислав Антонович бросил на меня львиный взгляд, весь подался ко мне. — Кто вам сказал? Кто?

Я, естественно, ответить не смог, понимая, что вспоминать Акоемова с его выводами, будто выхлоп был чистый, совсем «как не беньзин», неубедительно, а потому Станислав Антонович сразу и догадался, что я это просто так, в полемическом запале, махнул на меня.

— Вы хоть представляете себе, что это значит — создание нового вида горючего? Объемы работ лабораторных, производственных вам ясны? Интеллектуальный уровень можете нарисовать, вообразить, представить? Все те этапы работы, прежде чем идея попадет на завод, и завод как огромный механизм подхватит идею и воплотит. Да что мы все ждем, что знахарь нам в решете решение принесет! Откуда это? Наша расейская сказка. «Дедушка-голубчик, сделай мне свисток…» Бензин — топливо века, многофракционная жидкость, не имеющая определенной температуры кипения, как вода, спирт или ацетон… Что вы знаете про бензин?

Аккуратная седенькая старушка (бабуська, сказал бы Игорь Степанович), тонкая, как кузнечик, на лакированном жостовском подносе, боком открыв дверь, внесла нам две чашки остывшего чая. Станислав Антонович сделал замечание, из которого следовало, что в доме все не так, как он хочет, и я понял: в быту это деспот и дуралей и держит он свою бедную старушку в ежовых рукавицах. Она же, расставив чашки и прислонив поднос к стене, села в уголку, вытянула тонкие ножки в адидасовских синих с белым кроссовках, достала из кармашка сигарету без фильтра, размяла быстрыми пальцами, закурила и, выпустив дым из носа, как ни в чем не бывало приготовилась слушать. До этого она смотрела телевизор, но ее передача кончилась, и вот ей стало скучно, так я решил.

— Лет тридцать назад к нам в лабораторию раз в месяц непременно захаживал какой-нибудь изобретатель вечного двигателя. Николай Романович, наш шеф и учитель, приказывал каждого выслушать, окрылить и отпустить с миром. Пусть человек сам поймет, что идея, которую он так успешно разрабатывал, неосуществима. Как сейчас помню всех этих младших командиров Красной Армии, десятников с московских строек, школьников. Я их сразу узнавал. Они все одну печать на себе несли. А ныне вечный двигатель забыт. Нет его! Остались ферматики: теорему Ферма доказывают, у них там своя корпорация, а наших двигателистов нет. Общеобразовательный уровень вырос, он, может, в душе-то и сомневается, свербит у него, но на люди с вечным двигателем все же выйти неудобно. Все ниспровергатели, потрясатели мира и мировых устоев, они ныне скульптуры из лесных пней делают, чеканкой занялись, предлагают средства от рака да вот новое топливо открывают. Тут, им кажется, с минимальной затратой сил и средств можно достичь максимальных результатов. Романтика.

— Стас, ну нельзя же так! В самом деле, обо всех… — обиделась старушка. — Ты всякие границы переходишь!

— Чего нельзя? Лодырей да неучей трогать? Валентина Петровна, голубушка моя, да почему? — он на нее набросился и, сразу же остыв, продолжал так, точно беседовал сам с собой: — Сейчас в мире четыреста миллионов автомобилей. Я этого количества, убейте меня, представить не могу. Ни абстрактно, ни умозрительно. Никак. Слишком это много, четыреста миллионов выхлопных труб — дымящих, коптящих, отравляющих жизнь. Так дело пойдет, мы скоро видеть будем то, чем дышим, а потом и вовсе дышать нам станет нечем, значит, кума не журись… Я не собираюсь вам апокалипсических картин грядущего конца рисовать, но ведь за пятьдесят автомобильных лет кислорода истрачено столько же, сколько за последний миллион! Как это? Леса жгли под пашню, крепости палили, Карфаген, Вавилон, еретиков в колпаках островерхих на площадях сжигали в устрашение и на потеху, кострищ черных по всей земле, пожарищ, и все это — как спичка во мраке вечности, несравнимо с тем, что творится ныне. Автомобиль — печка на колесах, сатанинское пламя, скрытое до поры. Так уж, увы, устроен двигатель внутреннего сгорания. Мы его в движении видим, не задумываясь, что самые безвредные вещества он превращает в ядовитые, и это Яковлев ваш понимал. Вот он катит, диавол сущий, берет из воздуха обычный азот — выделяет токсичные окислы азота, тянет углерод и кислород — выбрасывает за грехи наши, не иначе, угарный газ. Люди тревогу почувствовали. Климат на Земле на два градуса теплее стал. Где два, там три! Что может случиться, если он еще потеплеет? Может, трех мы и не дождемся, два с половиной на нас хватит, я знаю? Льды полярные растопятся, реки обмелеют? Пустыни в наступление на города пойдут? Энергетику транспорта надо менять, пока не поздно, но ведь это капиталовложения, и какие, чтоб все эти четыреста миллионов людоедов с бензина да на диетическую пищу — на газ, на спирт, на электричество перешли. Что дальше будет, кто первый решится?