Испытательный пробег - [210]

— Завтра на завод нужно.

— На ЗИЛе работаешь? — спросил таксист.

Мне захотелось соврать, я соврал:

— В сборочном корпусе. В АСК.

— Вкалывать приходится?

— Как везде.

— Ну, у вас там все по науке, — отметил таксист, и эта его скромная похвала заводу была мне приятна.

Я возвращался на свой завод. На завод, где я никогда не работал, но на мой. И эта осознанная вдруг причастность к заводу, к его судьбе удивила меня. Мне уже было не все равно, как там на ЗИЛе.

Извечное ли человеческое стремление к законченности сюжета, к логической его закольцованности, не знаю, что меня толкало, но мне захотелось пройти со Степаном Петровичем по новому корпусу, выросшему на Шестом дворе, где стояли мы в начале нашего знакомства и жаркий ветер гнал красную кирпичную пыль.

Чтоб попасть в автосборочный корпус, надо спуститься вниз в широкий туннель, облицованный белым кафелем, как подземный переход где-нибудь под шумной магистралью в столичном центре. Все такое же, только над головой вместо уличного шума — гул механизмов, приводящих в движение сложное хозяйство сборочного корпуса, и во время смены никаких прохожих нет. Ни попутчиков тебе, ни встречных. В белом кафельном мерцании гулко отдаются наши шаги.

В корпус можно войти и по верху, войти, так сказать, с улицы, но мы выбрали путь, каким идут сборщики на рабочие места, уже переодевшись. Лестница из туннеля круто взмывает вверх. Сначала на уровне взгляда возникают тонкие стойки перил, ноги сборщиков у конвейера — сандалии со стоптанными задниками, закапанные маслом кеды, эластичные носки… Еще шаг наверх, и возникает сразу весь корпус — огромное пространство, залитое дневным светом и наполненное всегда волнующими запахами нового. Новой эмали, новой неезженой резины, новой электроизоляции… За несколько мгновений до нас прошел кто-то свежевыбритый, и пахнет одеколоном и бодростью. Высоко над головой, вдоль конвейера, плывут, покачиваясь и бликуя, автомобильные кабины — голубые, зеленые, песочные; по направляющим скатываются вниз, упруго ударяя в пол, как мячики, автомобильные баллоны, тонко и надсадно взвизгивают электрические гайковерты. Закручивать гайки вручную нет никакой возможности. Это все равно что корову вручную доить. Дорого будет. Тянутся вдоль корпуса на полкилометра два стоечных конвейера, один — для сборки двухосных моделей, второй — трехосных.

Мы шли вдоль конвейера, и на наших глазах из частей и агрегатов собирались автомобили, приближаясь к той черте, к тому завершающему участку, где царствуют шоферы-отгонщики, люди живописные, разбойничье в них что-то и хоккейное, диапазон от Стеньки Разина до Валерия Харламова и Фила Эспозито. В джинсах, в тельниках, с косыночками на шее, молодые, разухабистые. Походочка, разворот плеч — все как в кино! Взглянуть надо, как картинно вскакивают на подножку, перекинув сигарету в угол рта. Хлопает дверца. Выстрел. И новенький, стерильный еще грузовик издает первое рычанье. Пошел!

В чем только не обвиняли конвейер в свое время! Он лишает индивидуальности, низводит человека до уровня придатка к бездушной машине, больше того — самим фактом своего существования провоцирует неуемную тягу к материальному преуспеянию и к чрезмерной стандартизации жизни. Но конвейер же со всей очевидностью — прав был Лихачев Иван Алексеевич! — дал почувствовать человеку свою значимость, цену своего труда, роль своих живых рук, своих усилий в общей огромной задаче. Вперед!

С места трогают лихо, на больших газах, поиграв педалью акселератора. Так принято. У каждой профессии свои профессиональные обычаи, в общем-то даже не регламентируемые строгими правилами. Они годами складываются, отгонщики — отпетые парни, шалуны, лихачи, откатывают быстро, да и спешить надо: следом уже идет другой грузовик, такой же новенький, сияющий, только цвет не такой, не голубой он, а песочный, и дорогу ему, дорогу…

Может, это национальная черта? Что сохранилась с тех кавалерийских, тележных, гренадерских, ямских времен, когда выскакивали на позиции легкие казачьи батареи, хрипели кони, приседая на задние ноги, прислуга второпях рубила постромки, офицеры в расстегнутых сюртуках шпагой давали цель, и белые разрывы русской шрапнели накрывали французскую кавалерию? Какие ритмы присущи нашему национальному характеру? Не так ли было там, на Шевардинском редуте, в дыму, в крови, в грохоте и конском ржанье? Каким законам подчинялись движения тех смоленских, ярославских, архангельских ребят, тяжелыми банниками прочищавших горячие стволы пушек?

Конвейер дал почувствовать стоимость инженерной идеи, правильность решения. И то, что за успех надо отдать жизнь, — это его уроки. Можешь? Задай себе вопрос.

«В хоккей играют настоящие мужчины… Трус не играет в хоккей…» — поет маленький транзистор, беспечно кинутый на переднее сиденье. Выстрелами гремят дверцы голубых, зеленых, песочных грузовиков. Вот на том длинном напишут на ветровом стекле: «Уборочная» — и станет он крестьянином, повезет жарким проселком зерно на элеватор. Идут по конвейеру будущие самосвалы и гужевые грузовички, которым на роду назначено таскать не перетаскать железобетонные балки, кирпичи, ящики, парфюмерию и пряники для деток. Идут машины, готовые принять на себя цистерны, подъемные краны электростанции, буровые для геологов, и уже на конвейере где-то с середины пути угадывается их будущее предназначение. Судьба и смысл. Этот пойдет в снега на севера, этот — на юг.