Испытания - [29]

Алла Кирилловна убрала зеркальце и придвинула к себе бумаги: нужно было написать заключение об испытании задней подвески грузовика высокой проходимости. Она еще раз пробежала глазами таблицы замеров, написала на чистом листе: «В результате испытаний выяснилось: 1)», — задумалась, устремив взгляд на теневую стену кабинета.

Тридцать два… «Бабий век — сорок лет», — а она все переживает давнее свидание и разговоры, будто ей двадцать два и все случилось только вчера. Господи, сколько же прошло в жизни всякого с тех пор — и хорошего и плохого, — а все кажется, что она совсем недавно была студенткой, будто вчера испытывала тревогу и сомнения перед замужеством. Правда, сомнения — это не то слово. Нет, конечно, она не сомневалась в Игоре Владимировиче, и нравился он ей, очень нравился, и самолюбию льстило (чего уж обманывать себя), что профессор Владимиров — кумир всех женщин в институте. Нет, не сомнения одолевали Аллочку Синцову перед замужеством — тревога непонятная все не давала покоя тогда, потому что не было той хмельной безоглядности, с которой Аллочка целовалась с Гришей Яковлевым в Приморском парке Победы. И женским, смутным чутьем понимала Аллочка Синцова, что разница в возрасте (двадцать лет!.. нет, девятнадцать) когда-нибудь скажется, потребует от нее жертвы, терпения. То, что в сорокадвухлетнем Игоре Владимировиче было достоинством, выгодно отличавшим его от юнцов и тешившим Аллочкино тщеславие, со временем грозило обернуться недостатком — запаса прочности могло не хватить. А она, как-никак, была без пяти минут инженером и знала цену расчетам… Вот что испытывала Аллочка тогда, перед замужеством…

И теперь Алла Кирилловна Синцова, размягченная слезами, с грустью, которая доставляла почти наслаждение, вспоминала молодость. Маленькое зеркальце показывало ей почти двадцатилетнее лицо (ну, двадцать пять от силы — и ни дня больше!), но где-то внутри — душой или умом — она чувствовала себя гораздо старше своих тридцати двух лет. В совместной жизни с мужем она почти не ощущала разницы в возрасте. Игорь Владимирович старел медленно и незаметно, Алла Кирилловна почти догнала его, вернее, до времени состарилась внутренне, вжилась в его возраст. Но что-то томило ее иногда — вот так, как сейчас, вызывало грусть, и не всегда эта грусть бывала светлой и примиряющей. И только теперь она смутно догадывалась, что томит ее и вызывает грусть тот, непройденный, другой путь, по которому она не захотела или испугалась пойти. А он был возможен, этот другой путь. И тогдашняя Аллочка Синцова с тревожной остротой чувствовала ту возможность: налево пойдешь, направо пойдешь… Она стояла тогда на развилке дорог, а на верстовом камне были влекущие, но пугающие неизвестностью письмена. Аллочка выбрала менее влекущую, но зато более надежную дорогу. А ведь могло быть иначе, могло… Ведь все зависело от нее, только от нее.

Она уже работала ассистентом на кафедре, когда профессор Владимиров сделал ей официальное предложение. Вышло это непринужденно, изящно, как и все, что он делал. Приехал к Алле домой со скромным букетом лиловых хризантем, несколькими пристойно-шутливыми словами покорил мать, знавшую Игоря Владимировича только по сдержанным Аллиным упоминаниям. И когда сели за стол, Владимиров, положив только кончики пальцев на хрусткую парадную скатерть, с каким-то оробелым, не свойственным ему выражением лица, но твердым голосом сказал матери:

— Я ведь свататься приехал, Василиса Александровна.

Мать молчала растерянно, хотя и ожидала чего-то подобного. Аллочка же вдруг почувствовала какую-то свою непричастность ко всему. Она смотрела на поблескивающую крахмальную скатерть, на серебряные чайные ложечки с тонкими витыми ручками и отчужденно думала, что хорошо, что Игорь Владимирович пришел один: ведь ложечек всего три, и только три стула. Ей почему-то стала до боли мила их нищая комната с двумя узкими кроватями, круглым столом, за которым маленькая Аллочка готовила еще школьные уроки. При Игоре Владимировиче — таком подтянутом, с гладко зачесанными каштановыми волосами, с хорошо поставленным лекторским голосом — родная эта комнатка просто пронзала сердце той благоприличной бедностью, которая — как сдержанный вопль — горше всего. И что-то отчужденное, неприязненное почувствовала Аллочка в тот миг к своему жениху (уже жениху!)… Она сидела оцепеневшая, жалела себя, но потом, когда мать тихо сказала: «Дай вам бог счастья», и достала откуда-то бутылку кагора, Аллочка вдруг почувствовала облегчение. «Все, теперь уже все», — с радостным страхом поняла она. Так и сидела она молча за столом, испытывая страх и радость, а потом пришли и грусть и усталость — прямо глаза закрывались, будто не спала несколько суток.

Но когда все уже было решено, хотя благопристойности ради и не было высказано с грубой прямотой (ах, мамочка, не зря же я твоя дочка!), и профессор, жених, обаятельнейший мужчина, тактичный человек, откланялся, сонливость и усталость Аллочкину как рукой сняло. Она вскочила, сунула ноги в туфельки на низком спокойном каблуке, накинула старое пальтишко, которое и надевала-то теперь только когда шла в овощную лавку за картошкой (почему именно старое? — наверное, сама того не сознавая, хотела выглядеть жалобной, беспомощной беженкой — вот ведь как!), и побежала на ночь глядя на Выборгскую сторону. Гренадерский мост, казалось, качался, гудел зловеще под ветром, с укоризной предостерегая: «Куда? Куда?!» Аллочка знала, «куда», но ни разу прямо не подумала об этом — обманывала, обманывала себя («Господи, ведь не заснуть сегодня, нужно воздухом подышать, выходиться… день-то какой…»). И бежала, бежала в старом пальтишке просвистанными ветром, сырыми, промозглыми улицами, надышалась до озноба, промочила ноги — видела лужу, но обходить не стала, так и протопала по самой середине, с каким-то злорадством чувствуя, как холодная вода наливается в туфли. И у дома Григория — серого, неприветливого дома — она уже и вправду почувствовала себя усталой, продрогшей до слез, одинокой беженкой, гонимой злой недолей (ах, это мастерство искренних самовозвышающих перевоплощений — как и жить, и уважать себя без него!). И звонки ее в квартиру были пронзительными и длинными, как крики о помощи.