Испытания - [114]

— Ты думаешь, те, кто понимал, были счастливее? Нет, милая, на их долю выпала, быть может, самая большая горечь.

— Они хоть немного были счастливы, хоть тогда, когда поклонялись своим богиням. И это обогатило их на всю жизнь. Нет на свете мужчины счастливее однолюба… — Глаза ее уже просохли и были холодны и строги.

— Однолюбы и женоненавистники начинали с одного и того же, — сказал он.

Она не ответила, только поникла лицом, на которое вкрадчивый вечер наводил сизоватые тени. И в нем вдруг что-то рванулось болью, жалостью, любовью, так что застлало глаза на миг темной ослепляющей пеленой, и стон чуть не вырвался наружу, и он понял, что теряет ее, теряет безвозвратно… И он испугался, что сейчас вся боль этой потери вырвется рыданием, бесполезными мольбами — всем бессмысленным и жалким набором из мелодрамы, унизительным и недостойным мужчины. И, улыбаясь какой-то мертвенной, неподвижной улыбкой, он громко сказал:

— Слушай, давай повеселимся! Прокатимся на лодке, потом выпьем, покрутимся на карусели в парке… а?

— Давай, — согласилась она и как-то бесшабашно тряхнула головой.

Что-то лихорадочное было в этом теплом безветренном вечере. Будто этот воздух, пахнущий свежестью и пылью, заставлял его судорожно, до задышки, грести скрипучими веслами, срываясь с ритма и брызгаясь водой с неумело погружаемых лопастей, и смеяться, звонко и долго, так, что в груди отдавалось болью. Все в этот вечер было удивительно торопливым, полновесным и настоящим: и холодное шампанское, которое он пил в стеклянном павильончике, разгоряченный греблей; и сумасшедшее кружение карусели, когда она прижималась к нему горячим плечом и щекотала летящими волосами; и мелькание огней, и свист, и шум, и хохот — все было прекрасным, неповторимым, и замирало сердце, когда в свисте ветра на качелях над ним всходило ее неземное, ее желанное, веселое и строгое лицо…

Они вышли из парка устало умиротворенные и молчаливые. И он сразу почувствовал, что снова рушится, рвется тонкая связь, которую возбуждение полета и легкого хмеля протянуло между ними. Опять она смотрела по сторонам, опять манила и звала улыбкой мужчин, и страстью горело ее лицо.

А прохожие шли, не отрывая от нее взглядов, готовые отказаться от своих целей, раствориться, чтобы потом отомстить ей за этот миг самозабвения и блаженства непониманием и черствостью и, в свой черед, отравиться одиночеством и пустотой.

Он смотрел на богиню и видел все, и чувствовал, и горевал безмолвно и сухо, потому что понимал неотвратимость разрыва, неотвратимость жизни.

«Я люблю ее, я любил ее задолго до встречи, потому что она жила во мне стойкой и грустной мечтой, — думал он. — Но она просто женщина, таинственная и простая, беспомощная и мудрая, изнемогающая под ношей красоты. Она — богиня, и требует только жертвенности и веры, принадлежа всем и никому, а если и сходит с пьедестала, то убивает своих избранников нежностью и красотой…»

— Мне жарко, душно. Я хочу пить, пить. — Шепот был страстным и тихим, будто другая непреодолимая жажда сжигала ее.

— Сейчас, милая, сейчас я напою тебя.

Но все киоски газированной воды были закрыты, и он купил ей эскимо. Она недоуменно взяла палочку двумя пальцами, недоверчиво сняла оловянную бумажку, попробовала и застонала от удовольствия, прикрыв глаза.

— Ах, какая прелесть! Что это?

— Это мороженое, — ответил он и грустно усмехнулся. — Ешь на здоровье.

Они стояли на углу проспекта и тихой улицы с узким бульварчиком. Богиня отвернулась от него. С блаженной улыбкой она ела эскимо, лизала острым красным язычком, сосала, как ребенок, пачкая губы коричневой глазурью, и в то же время пристально оглядывала всех проходящих мужчин.

Прощальным взглядом он окинул ее всю, запоминая надолго, на всю жизнь, и свернул на бульвар.

Шли и проходили мимо пары, глаза ему застилала боль, и он видел только черные силуэты людей и черные силуэты деревьев. И вдруг, как вспышкой молнии высвеченные в сумраке, прошли перед ним, держась за руки, три девушки в белой, как у нее, одежде, с развевающимися, как у нее, волосами и смутными призывными улыбками. Прошли три начинающие богини. Он остановился, посмотрел им вслед. У одной в резные задники босоножек были видны черные немытые пятки. Он покачал головой, усмехнулся и пошел дальше.

Молодой месяц рогами вверх покачивался в сизом небе, и еще далеко за домами тлела полоска вечерней зари. Он запрокинул голову, подставил лицо еле ощутимому ветру и подумал: может, это те рога, которые богиня наставила Гефесту? Прекрасные золотые рога — награда за преданность, восхищение, непонимание и любовь. А может, это рога всех мужчин от всех женщин, которых они любили или думали, что любят…

Он опустил голову, ссутулился и побрел в свое одиночество, и с каждым шагом в нем росло пронзительное понимание того, что сбылось проклятие богов, ибо бессмертна любовь, но и бессмертна печаль.