Испытание временем - [171]

На короткое время вопрос мой озадачил Леона Абгаровича и, судя по ответу, был ему неприятен.

— Вы ошибаетесь, я на школьной скамье мечтал уже быть сотрудником Павлова. От временных связей я не отрекался, что же касается врожденных, то они не меньше интересовали и Ивана Петровича. Это он установил, что временные связи наслаиваются на врожденные, регулируя и обогащая их.

Меня удивило желание этого человека стать в одном ряду с десятками и сотнями безвестных павловских помощников, которые добросовестно повторяли идеи учителя, не слишком обогащая их новыми. К лицу ли ему скрывать от меня свою оригинальность и независимость мышления?

— Павлов действительно изучал закономерности врожденных связей, — продолжал я настаивать на своем, — но отнюдь не их происхождение, возникновение и связи между древними и более поздними формами. Это вы заглянули в душу крольчонка весом меньше грамма и выяснили сроки и последовательность пробуждения его чувств. Это вам понадобилось развенчать могущество инстинкта у птиц и доказать, что без повседневного жизненного опыта его значение невелико.

Ему, должно быть, понравилась моя настойчивость, и он спросил:

— Сказать вам всю правду? Или вам достаточно некоторой части ее? Ведь вы нашу беседу обязательно внесете в книгу, обещайте, что разговор останется между нами.

Я обещал.

— Я, видимо, родился не врачом и не физиологом, а философом. Не логика вещей меня занимала, а истоки ее. Учение Павлова привлекло меня тем, что открывало возможность заглянуть в процессы формирования мышления, рождения характера и осмыслить закономерности поведения. Я видел, как Павлов строил новые рефлекторные связи, ставил их в различные зависимости и обнажал те координации, с которыми мы родились… Все это было прекрасно, и меня потянуло заглянуть в природу наследственных свойств… Мне кажется, — после долгой паузы добавил он, — что, научившись отделять в человеке его современную сущность от той, древней, упрятанной в его существе, извращающей время от времени истинный облик его личности, — мы окажем миру огромную услугу… Да, — закончил он, — меня всегда привлекали не только тайны, но и тайны тайн, скрытые от нашего глаза.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Я позвонил в гостиницу «Москва» и пригласил к телефону профессора Филатова Владимира Петровича.

— Разрешите вас навестить, — сказал я, — меня весьма занимают ваши исследования… Мне думается, что читателям это будет интересно.

Фраза не была закончена, из телефонной трубки послышалось сердитое:

— Не надо… не надо… Не приходите. Вы обязательно напутаете… Меня достаточно знают и без вас.

Ответ огорчил и понравился мне, не многие из тех, чьи имена блистали во славе, так легко отклоняют услугу печати. Я счел начало обнадеживающим и продолжал:

— Хорошо. Писать я не буду, а познакомиться с вами мне будет позволено?

— Приезжайте, — неохотно согласился ученый, — но ненадолго. Не вздумайте меня переубеждать.

В гостинице мы просидели недолго, я оставил Владимиру Петровичу мои книги, посвященные трудам Павлова, Быкова, Павловского, Вишневского и Гурвича, и попросил познакомиться с ними.

Несколько дней спустя я был приглашен в Одессу для обстоятельного разговора.

Меня ждали сюрпризы, какие трудно было предвидеть.

— Вы намерены писать о Владимире Петровиче? — спросил меня почтенный университетский профессор. — Продумали вы это до конца? Впрочем, ведь вы не медик и далеки от круга наших интересов и понятий.

— Не хотите ли вы сказать… — только и успел я промолвить.

— Ничего особенного, я знаю героя вашей будущей книги, знаком с ним немало лет. Слежу за его успехами и истинно рад им. Хотите, я его похвалю, расскажу ряд достойных историй о нем, трогательных, волнующих, но ведь вам нужна правда, или я ошибся? Не в моем характере сочинять оды и курить фимиам. Не стану повторять вам того, что говорили другие, я не люблю промышлять чужими идеями, у меня свой взгляд на то, что принято считать правом на бессмертие. Ваш будущий герой неплохой окулист, мастер пересаживать роговицу… И кожная складка, так называемый филатовский стебель, хороша, не спорю, и все-таки не знаю, что вас в этой фигуре пленило… Я решительно отклоняю ваш выбор. Герой ваш азартен, когда надобна выдержка, болезненно страстен, когда обстоятельства требуют терпения. Таким мы его видали за картами в семейном кругу и в клинике. Я сказал бы, что он родился для большой политической игры… Не смейтесь, это так. В нем сидит человек, готовый идти напролом, бросаться в омут очертя голову. Опасный и в равной мере любопытный характер. Подумайте над этим, мой друг.

Говорили о Владимире Петровиче и другое. Он любит музыку, поэзию, пишет стихи, мемуары его написаны в добрых традициях литературы. Стихи лиричны и непосредственны. Он чудесно рисует морские прибои, восходы, закаты.

Я обратился к мемуарам, которые ученый любезно предоставил мне.

В них я нашел страстные описания охотника, картину преследования дупеля, бекаса и чирков.

«Я змеей пробираюсь по кочкам и мочажинкам, — рассказывает о себе Владимир Петрович, — комары беспощадно жалят меня… Я измок, весь в грязи. Мое распластанное тело слилось с землей, я не чувствую неудобств от патронташа и ягдташа, я ничего, кроме чирков, не вижу…»