Испытание огнем - [19]

— Теперь хорошо… Спасибо, — сказал он и попытался сесть.

Андрей подошел к кормовой переборке. Предчувствие беды сжимало сердце. Стало жарко. Он стер пот со лба и взглянул на товарищей. Их лица смутно белели в темноте. Огромным усилием воли он поднял руку и легонько ударил по переборке. Прислушался. Ответа не было. Застучал сильнее, потом забарабанил обоими кулаками. На помощь к нему подскочил Никушев.

Затаив дыхание все трое вслушивались в тишину за переборкой.

— Еще… еще стучите! — дрожащим голосом требовал Завьялов.

И они стучали. Слушали зыбкую, звенящую тишину и снова стучали.

— Как же это, старшина? Почему молчат? — растерянно спросил Никушев. — Почему молчат? — повторил он громче.

Андрей торопливо выключил фонарь, он не хотел, чтобы матросы видели его лицо. У него было такое ощущение, будто в груди что-то оборвалось. Сердце, которое он прежде никогда не слышал, билось тяжелыми неровными точками.

— Что делать будем, старшина? — тихо спросил Завьялов.

— Нету никого… одни остались, — простонал Никушев. — И Епишина нет, и Важенина, и командира нашего… Все они там.

Он приткнулся к торпедному аппарату и заплакал, размазывая ладонью слезы по лицу.

— Будет тебе. Ну, будет! — через силу сказал Андрей. — Жить нам надо. Сравняем в отсеке давление с забортным, отдраим люк и выйдем на поверхность в спасательных масках. Глубина тут небольшая, двадцать три метра на глубомере. И берег недалеко, попробуем до него вплавь добраться…

— А если фашисты наверху? — хрипло спросил Никушев.

— Пистолет есть. Живыми не возьмут.

— Нам-то с Никушевым все одно наверх не выбраться, — выговорил Завьялов.

— Ерунду городишь! — оборвал его старшина. — Трусишь, что ли?

— Ну, я, к примеру, трушу, — всхлипнул Никушев и вдруг сорвался на крик: — Да, да! Трушу! А что, может, запретишь? Накажешь?…

Мазин сморщился, как от сильной боли. Хотелось закричать в ответ, ударить по кривящемуся мокрому лицу. Но, будто не слыша обидных слов, он продолжал выжидательно глядеть на матросов.

— Ты-то смелый! Храбрец! Бери, хватай свою масочку! А нам все равно загибаться в этой коробке! — в исступлении кричал Никушев.

— Погоди, Санек, — остановил его Завьялов. — Погоди же, — еще мягче повторил он и, когда Никушев оборвал свой крик, сказал, словно извиняясь за вспышку товарища: — Не обученные мы водолазному делу, старшой. Понимаешь, совсем не обученные… Вот какая, гляди, петрушка. Только сейчас Мазин вспомнил, что оба матроса пришли на лодку с молодым пополнением незадолго до выхода в море. Из учебного отряда их выпустили досрочно, в день начала войны, и легководолазной практики они пройти не успели.

— Не беда, этой премудрости я вас быстро обучу, — убежденно сказал Андрей. — Только запомните оба: устав для нас никто не отменял. Вы бойцы, я старшина, ваш командир. Так будет до конца.

Положив спасательный прибор на колени, изредка подсвечивая себе фонариком, старшина начал необычный урок. Урок не в светлом уютном классе, а в полузатопленном отсеке, на который многотонным прессом давила громада моря.

Ученики были внимательны. Они знали — в предстоящем суровом экзамене оценок только две: жизнь или смерть.

Закончив объяснение, старшина провел с матросами тренировку. Он обвязал каждого тонким линем вокруг пояса, приказал надеть маски и спуститься в затопленный трюм. Сам же со страховочными концами в руках остался на палубе.

— Не так! Не так! — яростно кричал Андрей в черный квадрат люка, когда над водой показывалась то одна, то другая голова. — Не так! Спокойней дышите! Ровней!

Минут через пятнадцать, мокрые и дрожащие, они выбрались на палубу и сбросили маски.

— Пор-р-рядоч-чек, — цокая зубами, сказал Никушев и в изнеможении опустился на палубу.

Завьялов, выплюнув изо рта соленую горечь, поддержал приятеля:

— Отдраивай люк, старшина. Будем всплывать.

Но отдраить люк не удалось: взрывом покорежило его крышку, она не поддавалась никаким усилиям.

Андрей призвал на помощь все свои знания, опыт, смекалку.

…Работать им приходилось поочередно, потому что на узеньком трапе у люка мог поместиться только один человек. Они почти не разговаривали, боясь выдать тревогу, которая росла с каждой уходящей минутой. Пальцы у них были разбиты и кровоточили, глаза слипались от пота.

Старшина украдкой взглянул на часы и провел ладонью по взмокшим волосам. С момента аварии прошло восемь часов. Начинал сказываться недостаток кислорода: стало трудно дышать. Каждый удар, каждое движение требовали неимоверных усилий.

Удары кувалды гулко разносились по отсеку. После каждого удара тот, кто работал на трапе, шумно выдыхал воздух и судорожно хватался за люк, чтобы не свалиться.

“Нет, не открыть его… Не открыть проклятый!” — понял Андрей, но еще долго не мог отдать команду прекратить бесцельную работу. “Ну, еще немного!… Еще десять… пять ударов”, — не веря в чудо, убеждал сн себя, отодвигая минуту, когда придется сказать страшную правду. И эта минута пришла.

— А теперь как же, старшина? — спросил Завьялов.

Никушев, только что спустившийся с трапа, подобрал кусок мокрой ветоши и для чего-то принялся протирать никому уже не нужную кувалду. Потом отошел к своей койке и бережно, словно хрупкую вазу, уложил кувалду поверх одеяла.