Испытание на верность - [44]

— «Девочки-беляночки, не ройте зря канавочки».

— Еще издеваются, сволочи! — зло сказал Лихачев. — Дураков ищут, авось клюнет…

— «Огня не открывать. Не обнаруживать себя», — неизвестно кого передразнил Сумароков. — Они, значит, летают, высматривают, по тебе бьют, а ты не смей по ним стрелять. У кого, когда такие законы были? Вот взять и показать эту листовку. А то они бьют, а мы не смен…

— Дай сюда! — вырвал у него листовку из рук Крутов. Изорвав ее на мелкие клочья, он пустил их по ветру. — Не бери ты их в руки, увидит кто — влетит. Вражеская пропаганда, не понимаешь, что ли?..

Все женщины и девушки, копавшие противотанковый ров, сбежались в одно место, сгрудились, обступив непонятно кого. Лихачев, на голову выше толпы женщин, по-мужски сильно надавил плечом, толпа раздалась, и Крутов с Сумароковым, как по коридору, прошли за ним следом.

В середине, в луже крови лежала раненая девчонка, а возле нее суетились, ахали остальные, не зная, как к ней подступиться. Раненая дышала хрипло, на губах возникали розовые пузыри.

— Ой, убили, убили… Господи, что делается…

— Кровь останавливать надо…

— Мы только поднялись, когда он снова летит. Она мне: «Ой, тетя Паша, страшно!» Не бойсь, говорю, наверно, опять листовки бросать будет… А он в это время «тыр-тыр-тыр!» из пулемета. Я не помнила, как свалилась, голову прячу, когда слышу: «Ой, в меня стрелили!..»

— Ирод, видел же, что одне женщины.

— Еще как видел! Мы-то его харю видели: высунулся, змей очкастый.

— Да бросьте вы, за помощью посылать надо.

— Нюрка, беги, ищи командира, пусть машину шлют.

Возле раненой хлопотала чернявая девушка в белой косынке — санитарочка. Растерянная, бледная, со страхом глядела она на восковевшее лицо раненой, зажимала бинтом пулевую дырку. Руки ее, все в крови, дрожали, и это ей плохо удавалось.

— Ранена девка? Куда? — деловито спросил Лихачев.

— В грудь…

— Так чего же ты? Перевязывать надо, а не кудахтать.

— Как, если ее не пошевелить…

Со странным спокойствием к виду чужой крови, будто всю жизнь только тем и занимался, что оказывал помощь, Лихачев опустился на колено, потребовал:

— Ножницы есть? Давай!

Санитарка кивнула на раскрытую сумку: там все.

В один момент он вспорол кофточку на груди раненой, разрезал бюстгальтер. Санитарка убрала на время руки с бинтом. Глазам было больно смотреть на белые, как атлас, топорщившиеся кулачки грудей с нежными сосками, залитые кровью. Пониже правой хлюпала в черной пулевой дырке и толчками выплескивалась темная струйка, стекая под спину раненой.

Крутов отвел глаза, но Лихачев сурово потребовал:

— В моем кармане пакет. И свои давайте. Живо!

— Сначала надо подушечку, — подала голос санитарка. — Чтобы остановить кровотечение… Не очень сильно идет, окрутить бы…

— Так чего же ты… Давай! — скомандовал Лихачев. — Плотней прижимай, не бойся, больней, чем есть, не будет…

Женщины переговаривались вполголоса:

— Что значит мужчина.

— Мужикам на роду написано воевать.

— Еще неизвестно, кому больше достанется: нам или им.

Лихачев подсунул черную клешнятую руку под спину раненой, легко, без усилий приподнял ее, чтобы ловчее было окрутить бинтом.

— Эх ты, тоже мне — доктор! — укорил он санитарку. — «Не очень сильно идет…» Рана-то сквозная, потому и не идет. Клади бинт снизу, шевелись, не видишь — через другое отверстие кровью исходит. Богу душу отдаст, тебя же обвиноватят…

Санитарка накручивала третий пакет, когда у рва, резко качнувшись, затормозила санитарная машина и из нее выскочили военфельдшер и два бойца с носилками.

Лихачев встал, крепко вытер ладони об голени, окрученные пыльными обмотками, и кивнул:

— Ходу, братва! Тут сейчас без нас обойдутся.

До самого вечера только и было разговору в роте что о налете самолета, о раненой.

— А санитарка, — со смехом вспоминал Сумароков, — от страху аж зубами чакает, слова сказать не может. Нагнал на них самолет дури.

— Девка, что с нее. Пашка и тот растерялся, как только кровь увидел. Слабаки, брат, вы на это дело.

— Это он не от крови, — сказал Сумароков и вздохнул: — Эх и девка, ослепнуть можно. Как увидел все «добро», аж душа зашлась. Тут не только отвернешься — зажмуришься. Я бы на твоем месте не вытерпел, подольше бы за лифчик подержался…

— Дурак ты, — почему-то вдруг покраснел и озлился Лихачев. — Я бы, да я бы… Будто я голой бабы отродясь не видал.

Вечером небо долго не хотело гаснуть, горело жарким закатньм пламенем. Казалось, полыхает где-то за дальним лесом пожарище и не закат, а зарево в полнеба кровянит кромки уснувшего облачка, не дает проклюнуться звездам.

Стемнело, когда в роту пришел почтальон — рыжий, неуклюжий, с тяжелой головой на сутулых плечах Векслер. С первого дня службы надел он сумку почтальона и за два года узнал всех — по фамилии, имени, отчеству. «Этот не перепутает, не занесет письмо в другую роту», — говорили про него бойцы.

Сейчас, когда все подразделения полка были рассредоточены, обойти их с тяжелой сумкой не так просто.

Крутов получил весточку от Иринки, первую, как расстались.

«Беспокоюсь, тоскую, не нахожу себе места, — лейтмотивом звучало со всех четырех страниц. — Что делать, как жить дальше?»