Испытание - [9]

— Графа и графини нонче нету, а барон поэтов не жалует… И прочих, это самое, жонглеров, — заметил он, слегка раздуваясь, чтобы полностью загородить вход. — Не велено. Барон отбыть изволил, развлечениев пока не требуется.

Тут рыцарское все-таки взяло верх, и грубый франк Кретьен едва было не воплотил желание, разрывавшее изнутри его сердце с первого мига разговора с неусыпным стражем врат. А именно — едва не стукнул его по цельнолитой башке.

— Ты, мужлан! Тебе мало моих шпор или недостаточно графского письма?.. Пока я не оторвал твою пустую (цельнолитую, друг мой, цельнолитую…) голову, пошел прочь, и приведи кого-нибудь, кто хотя бы умеет читать! Да поскорей, ты… блюститель замка, клянусь костьми святого Тибо!..

Кости святого Тибо — любимое ругательство старого шампанского графа с таким же именем, невесть как всплывшее из глубин Кретьеновой памяти — почему-то убедили управителя более всего остального. Еще раз окинув его подозрительным взглядом, сычик удалился, оставив Кретьена тосковать в обществе двух безмолвных стражников и рыжего щенка, то и дело подкатывавшегося под ноги утомленному коню живым шариком. Вычислив, что из этих троих наиболее приятным собеседником будет, пожалуй, щенок, Кретьен посвистел ему, подзывая, и повалял зверька по не успевшим еще нагреться щербатым плитам каменного двора. Тот колотил оземь палкообразным хвостиком, по голому его брюху чередою бежали вспугнутые блохи.

Стражники упорно делали вид, что они — слепоглухонемые, а кроме того, умственно неполноценные. Наверно, неприятный человек этот барон, хорошо, что он уехал. Похоже, что в отсутствие Изабель ее прославленный куртуазный двор превращается под рукою сурового местоблюстителя во что-то вроде монастыря…

Наконец створа, узкая дверь во внутренней стене снова заскрипела, тонко запищали горестные петли. Кретьен поднялся с колен — отвлекаясь от щенка с явным сожалением, ибо его общество было не в пример приятнее сычикова — и приготовился сделать презрительно-утомленную мину. Но вместо этого он оступился, едва не раздавив только что обласканного собачонка, и взмахнул руками, как жонглер, изображающий танец журавля.

Сычик и впрямь выкатился на него из дверей, и теперь морщинки подозрительности разгладились у него на челе, сменившись новыми, призванными, должно быть, изображать радушие. Филиппово письмо, изрядно им захватанное, торчало из кулака, как белый флаг. С ним шел некто, выкопанный в глубинах замка, худой и синий — должно быть, тот самый грамотей, что открыл ему смысл непререкаемого графского послания («Оказать достойный прием… Предоставить все, чего ни потребует…»)

Юноша вышел на свет — совсем молодое, широкое, но с острым подбородком, бледное лицо озарилось солнцем. Но дело вовсе не в лице — нет, в улыбке, в том редчайшем сочетании сиянья глаз, русых волнистых волос, где светлые, выгоревшие пряди перемежались с более темными за ушами и на затылке, сиянья уголков губ, всего существа — которое было присуще только одному человеку на свете. Кретьен слегка запутался в ногах, силясь не наступить на щенка, удержался-таки — (Этьен, Этьенет, живой и выросший, Бог мой, я сошел с ума?) — и когда он окончательно утвердился на ногах, исполнив до конца сарацинскую пляску с собакой — мгновенное наваждение прошло. Юноша улыбался, улыбался он и в поклоне, учтиво прижимая узенькую ладонь к груди, и улыбка все еще оставалась в его голосе, когда он выговорил свое приветствие, тихое и какое-то несостоятельное.

— О, сир мой Кретьен… Будьте гостем в замке Аррас, просим вас. Мы… я… это большая честь.

— Вовсе нет, — со стороны услышал Кретьен свой неубедительный голос, и издалека же пришел голос юноши, называющий имена.

— Мессир Эд, управитель замка… (Да он рыцарь, а я его мужланом обозвал… Или не мужланом?.. Или не его?..) Я же — Этьен Арни, секретарь его милости…

Кретьена слегка качнуло (я так устал, как в Святой Земле, и не сметь поддаваться, что за чертовщина, просто надо спать) — так что он схватился рукой за поводья Мореля. Управляющий понял его жест совсем иначе, и слава Богу, что совсем иначе. Он приказал, и коня забрал кто-то из людей, а Кретьен пошел внутрь по земле, раскачивающейся, как палуба, и думая, что он сейчас срочно ляжет спать. Ничего более разумного сделать, кажется, нельзя.

…Он проснулся вечером. Юноша Этьен уже несколько раз заглядывал к нему в комнату, проверяя, не проснулся ли — и во время очередной Этьеновой вылазки они просто-таки встретились глазами. Секретарь покраснел и хотел было исчезнуть, но Кретьен вскричал нечто нечленораздельное, вроде тех звуков, что издает младенец, видя, что мать собралась его оставить. И Этьен вернулся, бочком втиснулся в опочивальню, протирая спиной гобелен, не зная, куда деть слишком длинные руки.

Гость сел в постели — и только сейчас понял, что ему, кажется, отвели едва ли не хозяйские покои. Позже выяснилось, что так оно и было, более того, что распорядился о том непосредственно сам Этьен, соврав, что делает, как поручено графом Филиппом. Сейчас же он явился спросить, желает ли мессир Кретьен ужинать в общей зале, или же еду надлежит подать ему прямо сюда. Похоже, что юноша ни с того, ни с сего взялся опекать Кретьена в этом замке, более того, намеревался захватить его в полную свою собственность. И Кретьен, чувствуя себя рыбой, заглотившей наживку с крючком — целиком, целиком — глядя в его тихое, смущенное собственной наглостью лицо, попросил подать ужин в спальню.