Исповедальня - [7]

— Отец спустился?

— Давно в столовой и, наверно, кончает пить кофе.

Андре наклонялся, и отец, по обыкновению, целовал его в лоб, едва касаясь волос губами.

— Доброе утро, папа.

— Доброе утро, сын. Вода теплая?

— Почти горячая.

Ни тот, ни другой не сделали и намека на вчерашний разговор. Начинался новый день. Отец вставал из-за стола и в свой черед пешком уходил на Круазетт, где проводил весь день за матовыми окнами, занимаясь больными зубами пациентов.

— Мама хорошо спала?

— Неплохо.

Мать жаловалась на бессонницу и каждый вечер принимала снотворное; по утрам она час-другой валялась в постели, прежде чем обрести жизнеспособность.

Часов в девять-десять — как когда — она завтракала в будуаре с балконом, смежным с ее комнатой, откуда за крышами открывался залив.

Андре уходил в лицей, не повидав ее. За завтраком яйца, четыре-пять тостов с джемом, два больших стакана молока — он повторял химию.

Казалось, утреннее солнце, морской воздух, голубая вода, в которой он вдоволь наплавался, сняли вчерашние заботы, рассеяли хандру, страх, овладевшие им с тех пор, как он покинул небольшой уютный бар на улице Вольтера.

Какое ему дело до всего этого? И до деревенского врача, повесившегося на яблоне? И до доктора Буадье, который практиковал в Ницце, а не подвизался в должности профессора медицины в Париже?

Все это жизнь других людей, а у него — своя собственная.

— Что на обед, Ноэми?

— Отбивные, господин Андре.

— Мне пять штук, если маленькие; если большие — четыре.

И снова, проезжая по аллее, потом по авеню, жужжал мопед, словно жук на солнце.

Он, наверно, никуда бы и не поехал, если бы за обедом мать не смотрела на него с любопытством и беспокойством еще большим, чем накануне вечером.

— Сегодня утром плавал?

Что за вопрос! Знает ведь, что он ездит на пляж каждое утро.

— Конечно.

— Вода не холодная?

— Ты забываешь, что уже май.

Она начинала купаться лишь с наступлением июньской жары.

— Тебе не бывает не по себе одному на огромном пляже?

С чего вдруг столь необычные вопросы? Отец тоже не скрыл своего недоумения и удивленно поглядывал на жену. Может, выпила накануне? Такое случалось, когда она ходила к Наташе и они вместе проводили вечер.

Наташа, женщина сорока пяти лет, еще привлекательная — в молодости, по слухам, ослепительная красавица — была хорошо известна среди той публики, которая немало времени проводила на роскошных виллах Верхнего Канна, Калифорнии или Мужена.

Одни называли ее Натали, другие, более близкие, Наташей.

Была ли она из русских? Возможно. Смуглая, со светло-голубыми, почти прозрачными глазами цвета тех шариков, которыми Андре играл еще три-четыре года назад, она оставалась стройной и гибкой, не жалея времени на массаж и салоны красоты.

Поговаривали, что она несколько раз меняла мужей, один из которых был английским лордом; теперь же она звалась г-жой Наур, но не по новому мужу, а по фамилии удочерившего ее старика, то ли ливанца, то ли сирийца, который изредка появлялся на Лазурном берегу.

Ходили слухи, что он баснословно богат. Он никогда и нигде не показывался, кроме казино, где две-три ночи играл в баккара и снова исчезал.

Андре не любил Наташу без всяких на то причин. Он хмурился, когда мать в последнее время все чаще и каждый раз задушевнее и сердечней произносила ее имя.

— Наташа сказала…

— Как вчера напомнила Наташа…

Он ничего не имел против Наташи и посмеивался над ее замужествами и странным удочерением богачом с Ближнего Востока.

Какое ему дело до драгоценностей, о которых часто рассказывает мать, до ее двух, соединенных внутренней лестницей квартир с террасой, которая перекрывала все здание так, что на седьмом и восьмом этажах получался настоящий особняк.

Андре не раздражали ни богатство, ни — даже в таком городе, как Канн, — кичливость. Не особенно заботила его и мораль, что ничуть не мешало сердиться на женщину, занимавшую в их доме все больше места.

Места в какой-то степени незримого, поскольку она приходила к ним всего раза два на чашку чая. Однажды даже обедала у них, и Андре почувствовал, что отец к концу вечера был раздражен не меньше его.

С тех пор как мать познакомилась с Наташей, она стала пить и утро следующего дня проводила в постели.

Она спускалась поблекшая, с постаревшим лицом ее прообраз через несколько лет. Стыдясь себя, она избегала смотреть им в глаза, в разговоре перепрыгивала с одного на другое, не перенося ни малейшей паузы.

Рассказала ли она Наташе об их встрече накануне?

— Ты уверена, что он тебя видел?

— Не знаю. Мне показалось, что наши взгляды встретились в зеркале. Он был с девушкой, дочкой одного из наших друзей, врача из Ниццы.

— В таком случае он вряд ли заинтересовался тобой.

— Ты не знаешь Андре.

— Главное, чтобы он не видел, откуда ты выходила.

— Как раз это меня и волнует.

— А какая ему разница, выходишь ты из того дома или из этого?

Приехав в лицей, он увидел объявление об отмене занятий по физике из-за собрания преподавателей. Значит, в три часа он уже будет свободен.

Он не позволял себе распускаться — это было не в его характере, принимал жизнь такой, какая есть, стараясь поменьше думать о ней. И все же в три часа, вместо того чтобы вернуться домой и запереться с книжками в своей мансарде, он отправился в Ниццу по уже знакомой ему дороге.