Исповедь старого солдата - [68]

Многое в его мыслях и суждениях было для меня новостью, неожиданностью, я видел в нем солдата с грузом прошлой войны, и в то же время человека, понимающего меня и разделяющего мои мысли о значимости проводимой гуманитарной акции для ветеранов войны в России и для немецкого народа, его солидарность и поддержка участия в этом немцев, и благодарность российским ветеранам. Значение гуманитарной помощи российским ветеранам Вильгельм высоко оценил.

Считаю своим долгом солдата и гражданина рассказать об этом человеке. Рассказать о солдате, немце, прошедшем войну с другой стороны, судьба которого схожа с судьбами миллионов солдат, оказавшихся в военной мясорубке. Разве что не разделивших судьбу погибших, независимо от того, где и на чьей стороне они воевали, и оставшиеся в живых должны успеть сказать свое слово о войне будущим потомкам.

В 30-е годы прошлого столетия в Германии после обвального кризиса начинается экономический подъем, национал-социалистическая партия во главе с Гитлером приходит к власти, и народ Германии, в первую очередь, молодежь, попадает в жернова идеологии, психоза политики нацизма. В вихре нацистского урагана оказался и Вильгельм. Учеба, армия. В 1939 году он вливается в ряды вермахта. Сам факт роли человека с оружием в руках, от которого решается исход дела в войне, заставил Вильгельма задуматься о справедливости применения оружия, как средства беспощадного насилия над людьми, против которых оно направлено. Человек оказывается в подобной ситуации жертвой оружия, и люди бессильны перед человеком с оружием в руках. Вильгельм в условиях войны увидел и осознал самую большую трагедию в жизни человека — насильственную смерть, которую людям несет война.

Победоносные марши по Европе, сила оружия перед людьми ослабила дух пруссачества у Вильгельма, и военная карьера начала противоречить его жизненной позиции. Пока раздумывал и решал, началась война против Советского Союза. Раскрученная военная машина Гитлера покатилась на Восток, в которой Вильгельм командовал ротой. Быстрое продвижение вермахта сметало все на своем пути, но это не радовало Вильгельма: путь войны был усеян смертью. Жертвы Красной Армии вперемешку с мирным населением были неисчислимы: пожарища разрушенных городов и сел, окопы, дороги, улицы, усеянные трупами. Было жутко, не хотелось верить тому, что видели глаза. Если первые дни войны 1939 года как-то еще вызывали определенное чувство солдата-победителя, то война на Востоке с первых дней потрясала страшным кошмаром и крайней бесчеловечностью.

Ближе к осени Вильгельм понял: обещанный Гитлером блицмарш до Москвы, и осенью, после освобождения России от коммунистов, обратно домой, может присниться только полному ндиоту. Но приказ есть приказ!

Вильгельм рассказывал:

— В августе 1941 года, где-то возле города Великие Луки, при штурме позиции, где держала оборону пехота Красной Армии, мы напоролись на яростное сопротивление и под огнем пулеметов, да еще на открытом месте, залегли, стали отползать обратно, подбирая раненых, и оказались как бы в лощине, месте, которое не простреливалось. Стали скатываться в эту лощину и… оказались в компании трех русских солдат. Потом выяснилось — один был мертв, двое ранены. В первый момент схватились за автоматы, но пронесло, обошлось без стрельбы.

Осматриваюсь: рядом со мной, опираясь руками на землю, «Иван» старается принять позу сидящего, одна нога в ботинке, вторая боса, голень обмотана кровавой тряпкой. Сам в грязной вылинявшей гимнастерке, без ремня. В петлицах красненькие треугольнички. Рядом винтовка. Чуть в стороне лежит на боку второй «Иван»: на нем грязная рубашка в бурых пятнах крови, видна кровавая повязка на животе, глаза закрыты.

Все солдаты, а нас набралось человек двадцать, если не больше, сидят, поглядывают на «Иванов», переглядываются, кое-кто курит…

Мой сосед «Иван» начинает лазить по своим карманам, что-то по крохам собирает в ладонь, отрывает от небольшого листа газеты кусочек, и я вижу, как он скручивает сигарету. Движения его рук были, как мне казалось, неторопливы и уж тем более, не дрожали, выражая внутреннее спокойствие. Это я хорошо помню. С сигаретой в руке «Иван» смотрит на меня и глухим голосом говорит: «Спички, спички». Передо мной потное, грязное, давно небритое лицо, глаза усталого человека. Снова слышу: «Спички, спички». «Иван» показывает мне самодельную сигарету: соображаю, в чем дело, достаю зажигалку и протягиваю ее. Мужская рука со следами крови и грязи на ней берет зажигалку. «Иван» крутит ее в руках, разглядывает — появляется огонек пламени, он прикуривает, несколько раз глубоко затягивается и передает окурок своему товарищу и возвращает мне молча зажигалку… Мои солдаты не сводят с них глаза.

При виде происходящего мои однополчане заговорили, задвигались, окружили «Иванов» кольцом. Один протягивает сигареты русскому солдату, другой возится возле раненого солдата, лежащего на боку с раной на животе, кто-то подносит к его губам фляжку. На моих глазах происходило невероятное: растворялась серая масса, и вокруг появились люди.

— Полвека минуло с того времени, а я и сейчас вижу того русского «Ивана», его глаза, слышу волшебное для меня слово «спички», — вспоминал Вильгельм, — До сих пор не могу объяснить сам себе, что произошло со мной после встречи с русскими солдатами, но знаю одно: именно в те часы войны легла на меня, охватила своим ужасным пламенем, своей сутью война, как-то сделала меня другим, переродила, вселила в меня бесконечную боль и тревогу за людей, оказавшихся в ее безжалостных, кровавых руках. Я почувствовал, осознал безумную роль солдата, в которой он оказался сам с оружием убийства в руках, от чего не могу уйти всю жизнь. Думаю, когда мои глаза увидели раненых русских солдат, они увидели их души, помогли увидеть в них людей, простых людей, а не солдат войны, как и мы немцы…