Исповедь старого солдата - [23]

«Американки» заполнялись, особенно в холодное зимнее время до отказа постоянно, до полуночи, а на ночь тех, кто не мог выйти сам, выносили на улицу. А по утрам трупы таких инвалидов собирали.

Однажды утром, проходя по улице Мамина-Сибиряка, я увидел возле «американки» стоящий грузовик ГАЗ-АА, в кузове которого был мужчина. Он громко спрашивал идущего к машине человека:

— Ну что?

— Еще живой! — отвечал подходящий к грузовику.

Машина заурчала и поехала.

Я посмотрел в сторону «американки», подошел и увидел у стены огромный клубок грязных лохмотьев, из которого на меня смотрели глаза.

Я и сейчас с содроганием и ужасом вспоминаю это, но не могу дать ответ, что я увидел. Так было, но кто об этом знает. Или помнит. Или хочет помнить.

Года через два-три безногие инвалиды исчезли с улиц, базаров, вокзалов, электричек, трамваев. К слепым, на костылях, безруким привыкли, будто так и надо.

Сейчас я спрашиваю себя: сколько инвалидов погибло, сколько их оказалось в безымянных могилах, выброшенных из санитарных поездов на полустанках, подобранных на улицах, выбросившихся из окон? Никто не считал. Валили все на войну. Война войной, но была и власть, которая посылала людей на эту войну. И она же, во-первых, старалась скрыть истинные потери солдат на войне, причем самыми антигуманными методами, назвав людей «без вести пропавшие». Во-вторых, и в послевоенные годы бросая инвалидов войны на произвол судьбы.

В послевоенные годы власть мало делала для инвалидов, разве что юбилейными медалями награждала да кричала во славу… Правда, везде в сфере обслуживания висели таблички «Инвалиды войны обслуживаются вне очереди». Что было, то было.

Война навсегда остается в жизни тех, кто ее прошел. Война оставила свой след, от которого уйти невозможно. Те, кто вернулся с оттуда здоровым и живым, входили в мирную жизнь, хотя и не сразу. Постепенно адаптировались, невзирая на сложности послевоенного времени. Их жизнь растворялась в чисто житейских проблемах и заботах, надеждах на будущее, в стремлении реализовать свои потенциальные возможности. Они здоровы физически, полноценны и готовы бороться за себя, за свое будущее, они обладают самым дорогим в жизни, что дано человеку, — здоровьем.

Война для них теперь — прошлое, впереди — жизнь.

Другое дело, когда война превращает человека в инвалида и привязывает себя к нему своими последствиями на длительное время, а то и на всю жизнь, говорить об этом сложно. Трудно и представить, скольких людей коснулась именно такая судьба.

Алексей был лишь одним представителем миллионной армии инвалидов, но мне он казался редким исключением, обладающим невероятной силой духа, жизненным оптимизмом и наделенным глубоким чувством доброты к людям, солидарности к своим коллегам по несчастью — инвалидам, готовый всегда, в меру своих возможностей, быть рядом с ними.

Я долго общался с Алексеем и видел его неутомимую борьбу за жизнь. Как за свою, так и за жизни жены и дочери. В деревне, где-то километрах в двадцати от города, он жил с семьей старшего брата, еще в детстве потерявшего глаз. Брат приезжал на лошади и увозил Алексея к себе в деревню, где Алексей в огороде растил табак. Жил, как рассказывал Алексей, ни на что не жалуясь. Продукцию свою, самосад, Алексей в погожие дни продавал возле вокзала и таким образом старался материально поддержать семью.

Пришлось мне побывать и в доме у Алексея поздней осенью, когда было уже прохладно. Спал он в отгороженной кладовочке, как на Урале говорят, в сенцах. В доме был особый стул, сделанный руками Алексея, с двумя ступеньками, как у крыльца, по которым он поднимался, когда усаживался к столу.

Жена Алексея, Наталья, приветливо встречала меня, но в глазах ее не чувствовалось радости, наоборот, озабоченность. Я не припомню на ее лице улыбки, хотя Наталья была доброжелательна и любезна, и на жизнь не жаловалась. Не знаю почему, но я не помню дочку Алексея, может быть, она не хотела присутствовать при нашей встрече, может быть, стеснялась за отца. Все может быть.

Спустя два года, я уже проживал в Свердловске, получаю извещение: Алексея не стало. Будучи в деревне, он взял охотничье ружье, ночью выбрался из бани и на руках, без тележки, добрался до речки. Там, на берегу, в тальнике, выстрелил себе в сердце. Утром у дверей бани нашли лежащую под камешком записку, в которой Алексей просил похоронить его в тот же день, а после сообщить жене и дочке. В записке он просил простить его.

За баней, со стороны огорода, стоял сбитый из неструганых досок четырехугольный ящик с подготовленной крышкой. Алексей заранее изготовил себе этот гроб.

Подробности об этом позднее, при встрече, мне рассказала Наталья. И сейчас, видимо, искупая вину перед Алексеем и теми инвалидами, кто ушел из жизни вскоре после войны, я думаю о них и пытаюсь рассказать о тяжелой судьбе солдат, выброшенных в свое время властью на произвол судьбы.

НАГРАДА НЕ НАШЛА ГЕРОЯ

В журнале «Уральский следопыт» № 5 за 2007 год вышла документальная повесть «Орден из кованого сундука» журналиста Инны Марковны Гладковой, в которой она в частности пишет:

— Расскажу еще об одном, о самом, пожалуй, долгом и трудном поиске. Несколько раз я называла по радио это имя — Плотников Сергей Иванович, 1924 года рождения. В документах значилось, что он в момент награждения служил рядовым, в армию был призван из Туринского района. Вот и вся скупая информация о парне, который, по-видимому, совершил какой-то подвиг.