Исповедь пофигиста - [36]

Глава четвертая

Труба! Мне всю жизнь умные люди говорили:

— Лука, твое дело — труба!

Надраишь ее, сразу видно: талант. Потому что школу я всегда дико не любил и делал все, чтобы обо мне там забыли. А труба — это же такое освобождение духа, такая ядреная отдушина!

То горком партии — вечная ему память — на неделю срывает тебя с уроков перед очередной демонстрацией или на конкурс в Кемерово, то репетиции перед… перед… перед всем.

Короче, как я попал в оркестр. Играли мы как-то во дворе в хоккей, полгода всего после моего приезда в Стрежевой. Подходит какой-то мужик:

— Ребята! Можно вас на минутку?

Ну, блин, тренер олимпийского резерва. Заметил, оценил, сейчас пригласит. А мужик совсем о другом:

— Хотите играть… в оркестре?

— А зачем?

— Не зачем, а на чем. На трубе.

Ха! На трубе, на губе, труба труби, бу-бу! Мы же еще глупые, малость подмороженные, никто своей судьбы не знает, все хотим стать космонавтами, в худшем случае — пионерами-героями. А тут — труба!

Но этот хрен нас все же убедил, и мы, как были — в валенках, в шлемах, — пошли во Дворец культуры «Строитель».

Россия — страна бедненькая, так себе, небогатая. Всего много, но все либо глубоко в недрах, либо в других странах — золотишко, серебришко, уран, пропан-бутан, израильские коровы и американские супермаркеты… Страна, говорю, бедненькая, а кругом одни дворцы: Дворец спорта, Дворец пионеров, Дворец культуры… Но почему-то Дом слепых, Дом глухонемых, Дом престарелых. Выходит, дворец только для молодых и здоровых, а для старых и больных — избушка на курьих ножках, домик на колесах?

А вдруг я завтра оглохну? Я же на трубе играю, там такие децибелы выдуваются — труба! Или, чего доброго, ослепну и с горя состарюсь? Я не комсомолец, мне вечно молодым быть западло. Так меня сразу — в Дом, а я, блин, хочу во Дворец! Иначе вообще никуда не пойду. Что я, рыжий, что ли?

Ну, пришли, однако, во Дворец «Строитель». Дворец как дворец, комнатка у нас махонькая, деревянная, пятнадцать шагов в длину, два в ширину, трубы над головой от парового отопления, лавочки. Потолки, правда, высокие, до трубы хрен доскочишь. Тот мужик, Пахомыч, оказывается, консерваторию окончил. А я о нем сразу так нехорошо подумал.

И пошла игра. Наши спонсоры УНГДУ «Стрежевойнефть» спонсировали нас стапятьюдесятью рублями. Хватило на аксельбанты и кепочки. Такие, блин, кепочки занятные. На ком же я такие видел по телеку? Кажется, на мальчиках в американских отелях… Или на музыкантах? Не, какой музыкант это наденет на голову? А нам же их подарили бесплатно, носи — не хочу.

Наш оркестр стал составной частью культуры Стрежевого. Мы да взрослый оркестр при тех же спонсорах. Там профессионалы играли, спившиеся, доработавшиеся, еще танцевальный ансамбль песни и пляски тыры-мыры «Сибирь» и балетный клуб. Мы все друг с другом соцсоревновались. Был даже конкурс художественной самодеятельности: танцы-шманцы, выпивушки-обжимушки. Мы заняли первое место. А что? Тогда даже кладбища соревновались: Успенское с Градским, кто больше зароет.

За победу Томск разрешил нам сшить водолазки. По бокам у нас стояли все в жёлтом, а в центре — в красном. И все блестят и отражаются в трубах. Красное на желтом. А? Нехило? Перфект!

И все. Летим в Томск на смотр, на шару! Отполировали трубы, выгнули. Старые медные русские трубы, на которых еще в городских садах играли. Ну, и на похоронах тоже.

Сели в самолет, летим. Чартерный рейс — только мы. Че делать? Я сижу с нашим вторым тенором, Сашкой Бергом — чистейший немец, ну чистый русский немец. Но это только органы интересовало, а меня тогда больше заинтересовало то, о чем он говорил. А сказал он следующее:

— Рыжий! У меня колбаса есть, полусухая, будешь?

А я на АН-24 летел впервые. Здесь винт, там винт, гул, туалет забит, не пробиться, все трясется и гремит. Страшно… интересно.

— Давай, — говорю, — свою полузасушенную колбасу.

Ну, мы с ним колбасу сожрали, шоколадкой «Зайка» закусили. Прилетаем в Томск, меня тошнит. Откуда я знаю, отчего? От самолета, или от шоколадки, или от колбасы. Неизвестно… А только тошнит сильно, и все кружится и подмигивает.

Тем не менее нас грузят штабелями в автобус и везут в столовку жрать.

— Берите что хотите! За все заплачено спонсорами.

А мне начхать, мне плохо, мне бы только простокваши холодненькой… Короче, простокваша добавилась к колбасе, шоколадке и самолету. В гостинице я уже белый, потом — синий, потом — коричневый. Меняю окраску, как алкоголик. Пахомыч заметил:

— Ты что, устал?

— Нет, нормально. Волнуюсь перед выступлением.

— А! Это хорошо!

Ни хрена себе — хорошо! А ночью меня прорвало, с желчью, но пока рву — башка трезвая.

Повезли меня в больницу. Там дали таблетку, я рву дальше, но уже не трезвею. Пью кисленькую воду и рву. Так ночь протрясся, а в три часа дня у нас выступление. Мы сюда выступать приехали, а не рвать, меня оркестр ждет, ему без моей трубы — труба!

Приезжает Пахомыч:

— Игорь, все уже в кинотеатре «Родина». Побойся бога! Сашка Берг без тебя вторую партию тенора не вытянет.

— Пахомыч, — шепчу, — ты же видишь, какой из меня сейчас игрок?

— Вижу, — шепчет Пахомыч. — Но ты, дружок, пойми главное: ты в списке. Жюри считает музыкантов по головам. Если мы сыграем «Прощание славянки» в неполном составе, нам не зачтут. Ты трубу к губам приставь и сиди тихонько. Ты же пионер, мать твою!