Исповедь Плейбоя - [33]

И вот снова, то, чего не было раньше, даже когда она почти голая стояла у меня на пороге.

Дымка румянца на щеках, прищур, упрямо сжатые губы. Кровь из ранок растеклась по трещинкам, и я с трудом подавляю желание слизать ее языком. Не поцеловать, а попробовать ее на вкус, как если бы она была заварным пирожным, которое хочется откусить с середины, чтобы сразу добраться до крема.

— И как тебе рассадник порока на земле? — спрашивает Эвелина, пока я за руку веду ее вверх по улице. Следующая остановка — музей Ван Гога. Не знаю ни одной другой женщины в мире, с которой бы я хотел пойти таращиться на альтернативную живопись, в которой ни хуя не смыслю.

На языке вертится ядовитая шутка о том, что я сам себе рассадник и садовник в одном лице, и за последние пять лет увидел столько всего, что меня не удивить голыми бабами в витринах а ля коробка для куклы. Но это — моя личная грязь, и я, как застигнутый врасплох пацан, заталкиваю ее обратно в душу, где ей самое место. Сидит, сука, как влитая.

— Я толком и по сторонам не смотрел, — пытаюсь криво улыбнуться. — Они там все страшные, потасканные и из этих… — Щелкаю пальцами, помогая себе вспомнить. — Которые принципиально не бреют ноги и подмышки.

Эвелина осторожно улыбается, подсказывает, что этот стиль жизни называется «бодифри». С кем бы я еще поговорил о такой фигне?

Она даже не спрашивает, куда мы идем. Просто позволяет мне вести, и это доверие почему-то неимоверно злит. Все равно, что поливать огонь бензином, чтобы быстрее потух. Как будто меня заранее, несмотря на осязаемую сексуальную потребность, списали во френдзону, и поэтому рядом с «подружкой» можно больше не дергаться и не переживать за порванные чулки или потерянные трусики.

Тем не менее, мы идем в чертов музей, ходим от картины к картине, и пока Эвелина любуется живописью одноухого художника, иногда надолго зависая около какого-то полотна, я наблюдаю за ее повадками. За тем, как она хмурится, когда пытается высмотреть что-то среди маслянистых мазков, как отводит с лица волосы, когда наклоняется слишком низко. И самое главное: как она нарочно, очень старательно, я бы даже сказал, через чур сильно, пытается делать вид, что не хочет посмотреть в мою сторону.

И несмотря на то, что большую часть времени мне до зевоты скучно, я расстраиваюсь, ‌потому что и музей конечен, и мы покидаем его примерно через полтора часа, когда на улице уже ночь и Амстердам заваливает внезапной метелью.

Мы стоим около дороги и даже в грохоте машин, оба отлично слышим настойчивую мелодию ее телефона.

— Я поймаю тебе такси, Кошка.

Свободная машина торчит практически у нас перед носом.

Не могу понять, что происходит. Мне то хочется послать Эвелину куда подальше, чтобы не раздражала своим холодным лицом и голодными глазами, то растянуть время, как жвачку, чтобы минуты превратились в часы. Меня раздражает ее молчаливость, но еще больше раздражает, когда Эвелина начинает говорить. И мне хочется отправить ее домой и больше никогда не видеть, но стоит ей нырнуть в салон такси, как руки ломит от желания выволочь Кошку наружу и сказать, что к мужу она может вернуться и на час позже.

Но я просто захлопываю дверцу и быстро сую руки в карманы пальто, чтобы не сделать какую-нибудь херню.

— Я удалила твой телефон, Руслан! — стараясь перекричать звук мотора, кричит Эвелина.

И я вижу еще одну маску, которая опадает с ее лица, обнажая для меня еще одну неизведанную эмоцию Ничейной кошки — панику.

‌«Я твой тоже», — одними губами отвечаю ей, потому что такси уже стартует и слишком резво сливается с потоком машин. Бессмысленно выкрикивать цифры, половину которых она все равно не услышит.

Глава 19. Плейбой

Я брожу по городу до глубокой ночи: просто слоняюсь без дела, почти не глядя по сторонам, хоть промерз уже до самого скелета. Амстердам, в котором мне было почти классно предыдущие два дня, превращается в безжизненные каменные джунгли, где я не то хищник, не то жертва. Пару раз наталкиваюсь на откровенные взгляды девчонок, которые курят около ночных клубов, пару раз так же на меня косятся «мальчики» известной ориентации.

Пресно. Пусто. Глухо.

Даже хочется послать в жопу принципы и пойти в пресловутый легальный наркоманский бар, чтобы утопить серость в конопляном дыму.

Но я возвращаюсь в гостиницу и просто заваливаюсь спать.

А на следующий день просыпаюсь с мыслью о том, что хочу ее увидеть. Хочу повести еще в какой-то дурацкий музей или на рынок тюльпанов, или просто бродить по белому от снега городу, и смотреть, как снежинки липнут к ее ресницам.

Что бы я делал, если бы хотел увидеть человека, чей номер так тупо просрал?

Есть только одна теория, и проверить ее можно только на практике.

В то же время, на том же мосту, Эвелина ждет меня в белой лохматой шубке, джинсах, удобных высоких сапогах. И, блядь, у нее варежки. Простые бело-красные варежки с вышитыми оленями в шарфах. Я не знаю, сколько она тут стоит, но явно пришла намного раньше меня, потому что дрожит и не может улыбнуться закоченевшими губами.

Я хочу ее поцеловать, а потом трахнуть, а потом еще раз поцеловать, и еще раз, и еще, и еще, пока не пойму, что пресытился.