Исповедь «неполноценного» человека - [13]

И с дочерью домовладельца, и с «сестрицей-товарищем» мне приходилось сталкиваться ежедневно, я не мог, как бывало с другими женщинами, скрыться от них; смятенная душа, я заискивал перед ними и постепенно превратился чуть ли не в их раба.

Именно в это время в одном большом кафе на Гиндзе я познакомился с работавшей там официанткой; только раз, собственно, встретился с ней, но ее внимание ко мне так на меня подействовало, что забыть ее никак не мог, и снова беспокойство, безотчетный страх овладели мной. Надо сказать, тогда я уже мог один, без Хорики ездить на электричке, ходил на спектакли Кабуки, осмелел настолько, что, надев нарядное кимоно, как-то даже отправился один в кафе. Правда, я по-прежнему пасовал перед самоуверенностью и грубой силой, по-прежнему страшился людей, страдал от них, хотя внешне как будто бы научился держаться... Впрочем, нет, — я все-таки не могу существовать в компании лодей без жалкой клоунской ухмылки, но по крайней мере как-то овладел (пусть плохо) способностью элементарного общения. Что помогло мне? Участие в подпольном движении? Женщины? Сакэ? Мне кажется, во многом здесь сказалось отсутствие денег, именно это помогло мне. И вот как. Дело в том, что страх везде со мной. Но вот только в большом кафе, где толпятся пьяные посетители, носятся официанты, — там, если удастся смешаться с толпой, постоянное чувство, будто тебя кто-то преследует, исчезает, появляется возможность успокоиться. Рассуждая однажды таким образом, я, имея в кармане всего десять иен, направился в большое кафе на Гиндзу. Улыбнувшись подошедшей официантке, сказал:

— У меня всего десять иен.

— Не страшно, не беспокойтесь, — ответила она.

В ее говоре чувствовался кансайский5 акцент; что-то в мягком мш>се умиротворило мое колотившееся сердце. Мне показалось, что она не деньги имела в виду, я услышал в ее словах другое: Рядом со мной не надо беспокоиться».

Сакэ окончательно сняло тревогу, и уже не хотелось ломать комедию. Я открыл ей все без утайки, вплоть до самых мрачных сторон своей жизни. Потом замолк и только пил.

— Вы это любите? А это? — Одно за другим женщина выставляла разные блюда, но я лишь отрицательно качал головой.

— Только сакэ? Тогда и я, пожалуй, выпью немного.

Была холодная осенняя ночь. Я договорился с Цунэко, что буду ждать ее в крохотном ресторанчике недалеко от Гиндзы. (Да, кажется, официантку звали Цунэко... Вот он, каков я: точно не помню имя женщины, с которой совершал самоубийство!) Сидел я в этом ресторанчике, жевал суси — безвкусные рисовые колобки с сырой рыбой. (Название ресторана забыл, отчетливо сохранилось в памяти только то, что суси были удивительно невкусны. Как сейчас вижу лысого дядю, чем-то похожего на неопытного военачальника; из вареного риса он лепит колобки, кладет на них ломтик сырой рыбы и покачивает при этом головой, будто говоря: «До чего же вкусны мои суси». Позднее уже, где-то в электричке я пару раз неожиданно вздрагивал: ба, знакомое лицо! но поняв, что этот человек очень похож на хозяина заведения, где меня кормили плохими суси, ухмылялся. ...Странно, не помню отчетливо ни имени той, которая меня обогрела, ни как она выглядела, — все это улетучилось из памяти, а вот лицо хозяина, готовившего суси, запомнил в деталях, так что запросто могу написать его портрет, — уж очень, наверное, невкусными были тогда суси, только ощущения холода и горечи остались в памяти. Вообще говоря, где бы и когда бы я ни пробовал суси — они мне не нравились. «Отчего,— всегда думал я, — их делают такими огромными? Неужели нельзя ну хотя бы в палец величиной?»)

Цунэко жила в квартале Хондзё, в доме плотника снимала комнату на втором этаже. В тот вечер мы пришли туда, пили чай. Не пытаясь скрыть тоски, как обычно глодавшей меня, я сидел, подперев рукой щеку, словно мучился сильной зубной болью. Интересно, что эта поза ей, кажется, нравилась. Сама же Цунэко виделась мне ужасно одинокой, я почему-то представлял ее фигуру под холодным осенним ветром, медленно опадают с деревьев жухлые листья...

Как-то мы сидели вдвоем, и она что-то долго рассказывала: старше меня на два года, родилась и жила в Хиросиме, есть муж (это она подчеркнула), в Хиросиме он был парикмахером, а весной позапрошлого года они переселились в Токио, но здесь ему не удалось найти подходящей работы, он занялся какими-то темными делами и за жульничество угодил в тюрьму; каждый день она носит ему передачи, но все, хватит, завтра к нему не пойдет, и так далее, и так далее. Я, честно говоря, не любитель слушать бабью болтовню — впечатление такое, будто они совсем не умеют говорить, неверно расставляют смысловые акценты — короче, разглагольствования женщин я обычно пропускаю мимо ушей.

«Ужасно тоскливо...»

Произнесенные шепотом, эти два слова более, чем жалобная тирада, способны были бы вызвать мое сострадание; странно, однако, просто поразительно, что до сих пор ни от одной женщины в мире я не слыхал этих простых слов. Не произнесла их и Цунэко, но вся она словно источала скорбь, и стоило мне вплотную приблизиться к ней, как эта скорбь обволакивала и меня и, соединяясь с моею хандрой, образовывала нечто, приносившее отдохновение от страха, от тревог, отдохновение, подобное тому, Что находит «увядший лист на камне дна речного».