Исповедь на тему времени - [65]

Этот жест обессмертил простого воина. Став символом, его поступок вошёл в хрестоматии. В нём уже проглядывается зеленоватая бледность Робеспьера, устремившаяся в Бастилию толпа, вихрь революции, Марат и гильотина, равняющая бедных и богачей.

Год спустя после очередной победы Франк выстроил своё войско. Обходя ряды, он заметил давнего обидчика. Коварный, придрался к перевязи его меча. Тот, отвернувшись, поправил. И Хлодвиг снёс ему голову. «Так и ты поступил с чашей!» — слова, вложенные в его уста молвой.

Совершённое Хлодвиг объяснил вспыхнувшим гневом, местью или правом сильного. Однако его поведение предрекло и случившиеся через тринадцать столетий Ватерлоо, трагическую атаку кирасир на плато Монсен-Жан, чёрные стяги Блюхера, Реставрацию и торжество меньшинства.

История склонна к повторениям, ибо мотивы, движущие её, вечны.

ИСТОРИИ ОБ ИСКУССТВЕ И СМЕРТИ

Они относятся к эпохе Младшей Чжао, когда в китайского дракона вонзались хуннские стрелы.

Героя первой из них, наследного принца Ши Суя, мы застаём во дворце. Его окружали циновки, сановники, отлитые в бронзу предки, бритоголовые монахи, блюда из жареных кузнечиков, соловьиных язычков и ласточкиных гнёзд. За кувшинами вина приближённые славили Ши Ху, Каменного Тигра, пришедшего из-за Стены, основавшего династию и зачавшего Ши Суя.

Один из евнухов, наклонившись, зашептал принцу на ухо. Тот небрежно кивнул. Тотчас раздвинулась потаённая ширма, из-за которой вышла танцовщица, прекрасная, как луна, которая висит над персиковым садом. Тонкую шею украшало ожерелье из ракушек, смоляные волосы были собраны в высокий пучок. Наступила тишина. Так восходящее солнце заставляет на мгновенье смолкнуть щебечущих птиц. Женщина танцевала, и огненные движения приковали гостей. Потом она играла на лютне. Её голос мог покорить и глухого.

Удалилась она с лёгким поклоном. И все сошлись на том, что сто ху риса, верёвка монет и десять кусков шёлка — неимоверная цена для любой наложницы — для неё дармовая. Слушая эти разговоры, Ши Суй хлопнул в ладоши. Через ту же самую ширму два мускулистых раба внесли таз с мясом, переложенным побегами бамбука. Лежащую сверху голову украшали морские ракушки и волосы, собранные в пучок.

— Так умирают рабыни, — едва вымолвил китайский мандарин.

— Так умирают рабыни искусства, — возразил Ши Суй. — Но нет выше искусства, чем кулинарное.

Вторая история — продолжение первой. Ши Суй, терпя от отца унижения, решил его убить. «Чтобы не получать удары палкой, надо отсечь руку, её держащую». Притворившись больным, он пригласил Ши Ху. В сыновних покоях того ждал отравленный кинжал. Однако небо отвело предательский удар. Его приняла телохранительница, нежная, как лотос, и быстрая, как змея. Ши Суя вместе с домочадцами изрубили в крошево и бросили в нечистоты. Маленький внук императора с плачем хватал деда за пояс. Каменный Тигр закрылся рукавом, но приказа не отменил.

— Так умирают лицедеи, — заметил китайский мандарин.

— Так умирают недостойные лицедейства, — возразил Ши Ху. — Этого величайшего из искусств.

Третья история случилась в год кабана, в шестую луну первого летнего месяца, когда явилась комета с хвостом дракона. Стотысячное войско восставших обложило Хун-на во дворце с выгнутыми крышами и гирляндами золотых колокольчиков. Напрасно Ши Ху обращался к гадателям. Глядя на кровь петуха, те сулили беду. Напрасно искал он совета и у древних иероглифов, которые оставили мудрецы. Казалось, его ничто не спасёт. Но на выручку явился престарелый вождь тибетцев. Преступив гордость, Сын Неба слёзно молил его о помощи. И тысяча доблестных всадников, словно ураган — тучи, разметали неисчислимые толпы. Не выдержав потрясений, император заболел. Отправляясь в долину снов, которыми начинается жизнь и которыми она заканчивается, Хунн не смог выбрать преемника.

— Так умирают тираны, искусство которых удерживать власть, — заметил китайский мандарин.

— Но разве удел остальных лучше? — возразил старый тибетец, в голосе которого слышалась неизбывная тоска.

ВОИН

Его судьбу определило монгольское иго. Выросший среди брянских лесов, он родился, когда пронзённый копьём склонился к конской гриве. Как и все, он принял причастие, как и все, готовился к братской могиле. Однако его схватке не суждено было кануть в лету. Она стала прологом битвы, в которой топор впервые разрубил аркан.

Они стояли друг против друга. Темник и князь, орда и дружина, пешие полки и тысячекопытные тумены. Их разделяло поле. Их разделяли победы и поражения. Их отцы стояли также. И деды. Оседлые, поднявшиеся на степняков. Их ждала атака раскосой конницы и короткое счастье — умереть свободными.

Над рекой клубился туман. Луна засыпала, уступая рассвету право обратить росу в кровь, а крики куликов — в свист стрел.

Ему было около двадцати. Раздвинув ряды, он вышел, надеясь на Бога. Проиграть ему было нельзя. Выиграть — невозможно. Когда сошлись, целил в панцирь из воловьих кож, вложив в удар обиды трёх поколений. Как и девять из десяти пришедших, он не узнал, что победил. Его тело лежит за сотни вёрст от Поля, его душа — за тридевять земель от Руси.