Исповедь маркизы - [38]

— Бог тут ни при чем, госпожа де Муши; вот любовь — другое дело и, чтобы она была с нами, позовите, пожалуйста, графа.

Маркиза вышла через ту же дверь, что и дворецкий; несколько мгновений спустя она вернулась в сопровождении высокого, крепкого, довольно некрасивого, прыщавого, весьма заурядного мужчины с неприветливым лицом и развязными манерами — словом, похожего на кого угодно, но только не на тирана внучки французского короля. Госпожа Беррийская с сияющим лицом направилась к нему, говоря:

— Идите же сюда! Вас ждут, прекрасный победитель; сейчас мы будем ужинать, а там будет видно.

Господин де Рион молча поклонился сначала принцессе, а затем нам. Госпожа де Парабер была не той женщиной, чтобы долго выносить подобные церемонии.

— Поистине, сударь, — сказала она, — вы задались целью вывести из себя господина регента и замучить эту славную принцессу до смерти. Не все ли вам равно, если она наденет траур? Зачем вынуждать ее пренебрегать своими обязанностями из-за какой-то рубиновой диадемы?

— Я не знаю, что вы хотите сказать, сударыня; я никого не мучаю, и мне нет дела до рубиновых диадем, — с кислой миной ответил притворщик.

Что за странный вкус был у госпожи герцогини Беррийской!

— Вы благоразумно отрекаетесь от своих притязаний, сударь, однако вы можете говорить без всяких опасений. Госпожа маркиза дю Деффан не посторонняя; она слишком умна, чтобы не оценить положение; к тому же я не понимаю, почему вы сейчас таитесь, хотя показываете свою силу тем, кому не следует ее видеть.

Граф де Рион заимствовал у своего дядюшки г-на де Лозена одно правило, которое никогда его не подводило, хотя и было верхом наглости: он держался со всеми с подобострастной учтивостью, но с принцессой обращался необычайно грубо. Бывший фаворит Мадемуазель утверждал, что это лучший способ удержать царственную возлюбленную. Как-то раз, когда герцог рассказывал мне о своей превосходной системе, я спросила, когда же он воплотил ее в жизнь.

— В то время как вас любила Мадемуазель, вы сидели в Пинероло; когда она оплатила вашу свободу за счет своего наследства, вы потеряли к ней интерес, а когда несколько лет спустя перестали с ней встречаться, это, по-моему, тоже было в вашем духе.

Лозен не знал, что сказать в ответ. Начав говорить, я решила выяснить все.

— Правда ли, — продолжала я, — что однажды после охоты вы приняли внучку Генриха Четвертого за своего камердинера и приказали ей: «Луиза Бурбонская, сними с меня сапоги!»?

Герцог издал негодующий вопль:

— Помилуйте, сударыня, какой болван вам это сказал? Не вздумайте когда-нибудь еще это повторить, не то люди могут подумать, что вы знаетесь с лакеями. Чтобы я, Антуан де Номпар де Комон, говорил так с Мадемуазель! С Мадемуазель — самой гордой, самой надменной принцессой на свете! Те, кто передает эти дурацкие слова, наверное, забыли о Фронде, о взятии Орлеана и пушке Бастилии? Ах! Ей-Богу, если бы кто-нибудь, даже Людовик Четырнадцатый, даже самый милый ее сердцу любовник посмел обратиться к Мадемуазель с подобными словами, он бы не вышел от нее живым — она несомненно приказала бы выбросить его в окно; слава Богу, что она не подражала скорой на расправу Кристине Шведской, которую отнюдь не осуждала, а скорее оправдывала, говоря: «Раз этот человек проявил неуважение к королеве, она правильно его наказала, ведь он был ее слугой».

— Но вы, вероятно, не были ее слугой?

— Нет, я был ее мужем; это значит, что Луиза Бурбонская и Антуан де Номпар весьма походили друг на друга.

— Ну, я вижу, что вы куда искуснее говорите, нежели действуете, и это меня успокаивает, но для чего прививать вашему племяннику такие странные манеры? Кем вы собираетесь его сделать?

— Своим мстителем, черт побери! Мне надо свести счеты с домом Бурбонов; я держу на них обиду за тюрьму, ссылку и прочие невзгоды; эта милая герцогиня расплатится за остальных.

— Вы обязаны этому бедному дому Бурбонов не только этим.

— Чем же еще, сударыня?

— Очевидно, вашими деньгами. Разве самая солидная часть вашего состояния приобретена не за счет того, что вам дали Бурбоны?

У герцога на все был готов ответ, но на этот раз он онемел.

Вернемся, однако, в Люксембургский дворец, к этому невероятному ужину, о котором я не посмела бы рассказать, если бы при подобных сценах не присутствовали еще две сотни свидетелей.

Господин де Рион принялся шутить с маркизой, все время возвращавшейся к теме траура и диадемы и никоим образом не упускавшей своей добычи. Граф был недалеким человеком, он запутался в собственных словах, и от этого его настроение испортилось. Он по-прежнему вел себя безупречно с г-жой де Парабер, но с принцессой обращался так, что способен был довести ее до слез.

— Право, я не знаю, что делать, — сказала эта несчастная женщина, — я никак не могу вам угодить. По-моему, вы относитесь ко мне как к рабыне; ваши капризы мне в конце концов наскучат и…

— Баба-ба! Надо приструнить свою гордыню, сударыня, иначе вы будете и дальше делать только глупости и считать себя выше императриц. Ваши недавние выходки в Париже были небывалой наглостью!.. И это когда там находился король!.. Слышал ли кто-нибудь о подобной дерзости? А ваши гвардейцы в театре, а трон, сидя на котором вы принимаете послов! Оставьте, сударыня, оставьте, надо внушить вам, что вы сделаны из такого же теста, как мы, и время от времени напоминать вам о том, что вы топчете ногами, а не то вы можете стать хуже Сатаны и быть низвергнутой, как он; такое напоминание пойдет вам на пользу.