Исповедь - [3]

— Как, вы хотели пройти мимо?

— Нет, выждать, пока удалится милая компания и затем предложить вам одеколона, который всегда при мне, освежить немного руки…

Маня, сердце моё сжалось, глаза давно уже были также сухи, как суха и неприятна была его речь… Снова предо мною был жёлчный, вечно нервный и как бы обиженный на весь мир, наш петербургский Каргин. О! Как иначе я встретила бы его, если бы он, «выждав», пока я осталась одна, подошёл бы ко мне с одеколоном! Но он, сказав это, уже смотрел на меня, и опять лицо его было смягчено таким хорошим выражением, точно согрелось оно и просветлело…

— Но вы были, — продолжал он, — такая милая, такая маленькая Лёля Павловна на этой старой стене среди пёстрой группы животных, что я залюбовался вами, а когда вы вскочили, протянули мне руки… я почувствовал сразу, как тепло солнце, как ароматно дышит ветерок, как широко и хорошо всё кругом.

И, взяв мою опущенную руку, он дружески, просто пожал её и оставил.

Мы всё подымались в гору и наконец пришли… Вот каменная ограда, со стороны улицы резная красивого рисунка железная калитка и за нею вверх узенькая каменная лестница, зелёная от притоптанного въевшегося уже в ступени мха. Лесенка эта как бы висит в воздухе; справа примкнула она к каменной ограде улицы, а слева ограждена железною решёткой, за которою террасами (и до глубокого провала, в котором люди и ослы кажутся детскими игрушками) идут всё сады; на уступах виднеются виллы, дома, прислонённые к самому обрыву скал, балконы и террасы на них как гнёзда над пропастью. На крошечных выступах, не ограждённых ничем, растут персиковые деревья; корни их, пробившись сквозь каменистую почву, висят пучками спутанных чёрных верёвок.

Открыв передо мною воротца, Лев Андреевич приостановился и приподнял шляпу.

— Как, вы прощаетесь?! Разве вы не зайдёте со мною к Николаю Николаевичу? Кажется, нет такого русского, приехавшего в Неаполь, который бы не поспешил познакомиться с ним!

По губам Каргина скользнула улыбка, он вынул часы и протянул их мне.

— Не знаю как для Неаполя… — и в голосе его была та же снисходительная насмешка, которая только что шевельнулась под его усами, — но для Петербурга 11 часов утра слишком рано для визита.

— Визита? Боже мой! Да ведь вы не в Петербурге!

— Это ещё не резон, чтобы я перевернул весь кодекс приличия… При том я в пиджаке, и козы лишили меня даже перчаток!

— Как странно мне кажется всё, что вы говорите. Как далеки мы здесь от всех этих светских приличий! Вы говорите о визите, но Николай Николаевич вам даже не отдаст его…

— Не отдаст? В таком случае как же вы хотите…

— Не отдаст потому, что это больной старик, который никуда и никогда не выезжает.

— Да? Но я так много хорошего слышал о нём, наконец, читал его очерки, да, наконец, просто потому, что вы здесь, что вы хотите, чтоб я был у него, что вы смотрите на меня глазами, полными укоризны за то, что я не иду, за это за одно, я даю вам слово быть у него сегодня между 2 и 3 часами.

Он шагнул ближе, нагнулся… Ветка белой акации, вся в цвету, легла мягкой тенью над его головою. Большие, карие глаза его казались совсем чёрными, а аромат цветов дурманил меня.

К чему он заговорил так тихо? Ведь нас не слышал никто, кроме птиц притаившихся в ветвях! Ведь нас видело солнце, падавшее золотыми нитями и пятнами на его тёмную бородку, на мои руки, на старые плиты ступеней, словом, — всюду, куда я глядела, чтоб не глядеть в его, так близко-близко блестевшие около меня глаза.

— Вечером можно будет придти к вашей тёте? Вы отрекомендуете меня итальянским звёздам и месяцу, Везувию, который, говорят, по ночам дышит огнём? Вы скажете им: вот самый сухой, бессердечный, самый типичный петербургский чиновник, который приехал в Италию отогревать своё сердце?

И, засмеявшись, он ещё раз приподнял над головою свою шляпу и поклонился. Сухо лязгнула за ним железная калитка… Я поднялась по лестнице; каменная стена скрывала от меня улицу, и когда я взошла на площадку и оглянулась, Лев Андреевич шёл обратно; его стройный силуэт отчётливо вырисовывался на пыльной, белой дороге в прозрачном воздухе. Вот он обернулся, и боясь, чтобы он не заметил, как я следила за ним, я отвернулась и быстро вошла под каменный свод коридора, в глубине которого была входная дверь к Николаю Николаевичу.

Маня, отчего я остановилась? Рука не поднималась дёрнуть железную рукоятку звонка, я закрыла глаза, и так одна, в прохладных сенях, прислонившись спиною к дверям, я стояла… Ах как мне было хорошо! Сердце билось тихо, радостно, губы бессознательно улыбались, а там, под закрытыми веками, в глубине моих глаз отражались другие, большие, тёмные, загадочные глаза то с сухим, презрительным блеском, то с тёплым лучистым взглядом. Маня! Ведь он всегда нравился мне, и ты это знала, не говори нет… знала, потому что предостерегала меня: он казался тебе изжившимся душою, эгоистом, человеком, способным весь мир и всех людей определять только с точки зрения собственной пользы и выгоды. Тогда, стоя у дверей, я вспомнила твои слова и инстинктивно тряхнула головою. Нет, нет, ты не права! Но это воспоминание уже меня отрезвило, я дёрнула ручку звонка, раздался жиденький перезвон колокольчика, топот и передо мной, в открытой двери, стоял Raphaello, маленький слуга Николая Николаевича. «Signora Hélena!» — и передо мной заблестели белые зубы, заиграли влажные, чёрные как марсельский чернослив глаза, и всё смуглое личико мальчика выразило неподдельный восторг. Оставив дверь открытой, он бросился налево, приподнял тяжёлую портьеру и закричал весело и громко: «Signor Nicollo, ecco signorina Hélena!»