Исповедь - [2]
Ах, Маня, Маня! Как хорошо, что Бог создал мир и меня в нём!
Бианка первая почуяла меня; в её козьем сердце сохранилась благодарность за мои кусочки хлеба. С тихим блеянием она подбегает ко мне, трётся о колени узкой мордочкой, глядит нежными чёрными глазами, немного жадными, как глядят на меня и Пепинелло и Диомед, вечно как все итальянцы ожидающие что-нибудь от signor'ы forestiere [2]. За Бианкой и другие козы решаются подойти ко мне, и я окружена со всех сторон тёплым дыханием, тёплым прикосновением красивых животных. В эту минуту я поднимаю глаза на какую-то тень, появившуюся справа, и вижу… подумай, подумай, кого я вижу? Льва Андреевича Каргина, нашего nobilissimo-nobilli [3], как я шутя называла его, красивого, корректного, так присущего Невскому, Большой Морской, опере, рауту, визитам, — ну словом всему-всему, чему хочешь, только не горной, пустынной Via Tasso, не пёстрому стаду коз, не грязному Пепинелло и не каменной стене, на которой сидела я. Минуту я смотрю на него как на «невозможное», затем вскакиваю со стены, расталкиваю коз и протягиваю обе руки: и левую, с пучком травы, которой угощала Бианку, и правую, в которой зажато твоё письмо. Такой задушевной встречи, такого искреннего, счастливого блеска глаз он вероятно не ожидал, и потому первую секунду перед ним исчезает всё побочное, и серые, холодные глаза его глядят мягко и ясно… Мы всё ещё держим друг друга за руки и смеёмся, а под лучами яркого солнца смеются и небо, и море, и воздух, точно всё кругом радуется нашей встрече, и минуты полного счастья идут и уже становятся невозвратным прошлым.
Первый опомнился Лев Андреевич, как бы сконфуженный «que nous nous donnons en spectacle» [4], опустил мои руки и… взглянул на свою правую перчатку. Увы, сочные стебли трав уступили горячему пожатию, и на светлой коже шли жёлтые и зелёные полосы и пятна.
Я невольно рассмеялась, а Лев Андреевич брезгливо торопясь, стащил с руки и спрятал в карман испорченную перчатку.
Диомед и Пепинелло, точно сговорившись, крикнули своё резвое, гортанное «а о!..» Козы сгруппировались и с тихим позвякиванием потянулись налево, а мы остались одни.
— Вот не ожидала такой…
— Наверно вы не ожидали…
Восклицания наши столкнулись, мы оба замолчали, засмеялись и взглянули друг на друга.
— Что вы хотели спросить, Лёля Павловна?
Лёля Павловна! Как меня тронуло это обращение!
Я чувствовала, что волнение мгновенно сжало моё горло, и слёзы должно быть набежали на глаза. Ведь так прозвала меня ты в тот день, когда я, кончив гимназию, надела моё первое длинное платье.
Как хорошо, как нежно были отмечены этим прозванием моё вчерашнее детство и мой первый шаг в настоящую жизнь! Но ведь так, кроме тебя, меня звали только самые близкие? — Твой муж, тётя (в минуты неудовольствия мною), «он»… Он произнёс эти слова так необыкновенно мягко и ласково и в то же время с каким-то правом на фамильярную близость…
Я была тронута, и сердце моё уже билось тайным сладостным чувством…
— Да, я не договорила всего одно слово, Лев Андреевич, «встречи»… конечно, не ожидала я вас увидеть на моей милой Via Tasso… Хорошо здесь?
— Грязно ужасно!.. Здесь, очевидно, всё выбрасывается на улицу и никогда никем не убирается… Я поражён лохмотьями, грязью и нищенством с первых шагов приезда в Неаполь, — согласитесь, что это может отравить существование каждому.
Голос его был уже сух, глаза строги как у чиновника, делающего выговор канцелярскому служителю.
— Ну, небо, гор, цветов и этого дивного синего моря не затемнит мне никакая грязь, и, к сожалению, я не на столько добра, чтобы вид нищих отравил моё существование!
— Ах, вы вот с какой стороны берёте вопрос: я тоже не филантроп… Меня клянченье и лохмотья не трогают, но, к сожалению, я верю в теорию заразных бацилл и микробов, и каждое приближение неопрятного субъекта, каждая грязная протянутая рука приводит меня в содрогание… Когда я увидел вас среди коз и этих оборванцев, признаюсь, я минуту поколебался подойти к вам…
