Исповедь еврея - [9]

У меня было не меньше друзей среди животных, чем у какого-нибудь патриотического литератора – еврейских приятелей, которых он выкладывает в доказательство того, что он вовсе не антисемит. Как будто в звании антисемита есть что-то постыдное: антисемит – вовсе не вульгарный расист, потому что еврей, как я уже говорил, это не более чем социальная функция «не нашего». Благодаря антисемитам духовный организм народа отторгает чуждые вкусы, а главное – способность видеть себя глазами постороннего. Самодовлеющий (цельный) народ создается единственным стремлением – стремлением к единству. И людям, наиболее полно воплощающим это объединяющее начало, людям-фагоцитам, чья единственная функция заключается в том, чтобы уничтожать всякое проникшее в организм инородное тело, – им вовсе не нужно знать, из осины или из красного дерева та или иная заноза, – ее в любом случае необходимо окружить гноем и исторгнуть хотя бы ценой гангрены. Фагоцитам не важны ни знания, ни богатство – важно только единство всех со всеми: будь, как все, думай, как все, делай, как все. И пусть не такие, как все (евреи), будут трижды полезны для приобретения знаний или ремонта зубов – провались они и с книгами, и с бормашинами, ибо единственно важная вещь на свете – единство – жива лишь до тех пор, пока тверда граница, отделяющая организм от окружающей среды, отделяющая своих от чужих, «наших» от «не наших».

По какому признаку «наши» отличают друг друга среди чужаков – вопрос особый. Но, судя по тому, что в «наши» попадают и труженики, и лодыри, и трезвенники, и алкаши, и интеллектуалы, и невежды, и храбрецы, и трусы, – признаки эти не имеют отношения ни к труду, ни к культуре, ни к мужеству, ни к доброте и ни к каким другим доблестям, которые мог бы разглядеть и приобрести каждый, если бы только захотел, – то есть к так называемым «общечеловеческим ценностям». Патриотам приходится так много лгать только потому, что они вынуждены отторгать чужаков, основываясь как раз на тех «общечеловеческих ценностях», которые и делают такое отторжение невозможным: патриотам-фагоцитам приходится изобретать самую несусветную брехню о доблестях «наших» и мерзостях «не наших», и, тем не менее, чуть только они признают какую бы то ни было доблесть «наших», как им немедленно указывают «не наших», обладающих этой доблестью, и «наших», ею же не обладающих. Вот если бы фагоциты честно заявили, что дело вовсе не в доблестях или мерзостях, а в том, что самый отвратительный из «наших» все равно не нарушает единства, а самый расчудесный из «не наших» – нарушает, если бы фагоциты осознали свою истинную цель и провозгласили ее открыто, они, пожалуй, даже снискали бы определенное уважение в качестве иммунной системы народного организма: ведь, не отторгая чуждые вещества, он очень скоро растворился бы в окружающей среде. Фагоциты народа – это и есть антисемиты.

Так что простите меня, ради распятого мною Христа: я был неправ со своими выкликаниями насчет того, что не стоит из-за одной ступеньки, в угоду четыреста первому, вместо верных «спецов» наживать желчных соглядатаев и скептиков в интеллектуальном центре общественного организма, – я судил слишком рационально (по-еврейски): дело не в дележке материальных благ, а в нарушении единства. Чужаки должны быть либо растворены до полной неразличимости, либо истреблены. И здесь слово и дело за вами, дорогие мои фагоциты!

Вы правы, народные фагоциты: даже мой папа Яков Абрамович, чья доброта и готовность услужить первому встречному граничили с юродством, все равно остался чужаком: разделяя с русским людом корку хлеба и тюремные нары, варясь с ним в тесном провинциальном котле, он так и не начал бухать, загибать, дозволять детям болтаться до полуночи. А быть в единстве означает перенимать нравы. Даже я, самоистребительно стремившийся и действительно далеко переплюнувший подавляющее большинство русских людей в тех доблестях, на которые они без видимых оснований претендуют – в широте души, удали, винопийстве и богатырстве, – даже я в конце концов превратился в канонического еврея, и, следовательно, правы были фагоциты, оттеснившие меня обратно в проклятое русским Богом лоно, из которого я выполз.

Поэтому вас, кто меня уничтожит, приветствую радостным гимном.

И пусть четыреста первый поднимется ступенькой выше. Правда, народ тем самым спустится ступенькой ниже.

Ну так и что?

Кошку Муську я любил любовью брата, а может быть, еще нежней – да не «может быть», а точно нежней, чем Гришку, – я лишь не считал ее равной себе, то есть не стремился к единству с нею во вкусах и мнениях: не беспокоился насчет того, что она обо мне подумает.

Гладил я ее до исступления, страстно вникая в каждый изгиб ее тела, и она тоже подавалась всеми изгибами навстречу моей ладони, запрокидывая ко мне лицо с невыразимой преданностью, и я часто стягивал назад ее щеки и уши, превращая ее в зайца, как бы стараясь убрать все материальное, стоящее между нами, а затем, зажмурясь изо всех сил, чтобы не помять ее, прижимался своим носом к ее нежному носику.

Когда меня обижали, а это происходило непрестанно из-за моей неумеренной чувствительности, она проскальзывала ко мне, как эйнштейновский луч (она огибала даже те предметы, которые оставались на полметра правее или левее), словно бы ощущая запах моих слез, как запах колбасы, даже на улице. И я, обнимая ее коленями, животом, грудью, будто – да и не «будто», а на самом деле – стараясь вобрать ее в себя, причитал, давясь от горя: «Мусенька, миленькая, ты одна меня любишь», – а она мучительно запрокидывала голову, стараясь не обидеть меня этой попыткой отчасти высвободиться из моих объятий, и вглядывалась, вглядывалась с таким состраданием…