Испорченные дети - [71]

- Знаете, Норман, я не могу быть с вами все эти дни... Впрочем, в Париже у вас есть, конечно, еще знакомые, кроме меня, а если у человека в распоряжении всего лишь три дня... Правда, когда вы вернетесь из Тироля, вас не так будут рвать на части, но, к великому моему сожалению, боюсь, что меня здесь в это время не будете. Конечно, вы можете всегда позвонить мне, если захотите; если меня не окажется дома, мне передадут. Но главное, я не хочу, чтобы вы думали, будто обязаны...

Мне не удалось докончить фразу.

- К чему вы мне все это говорите, Эгнис?

- Но ведь... - прямота Нормана, от которой я уже успела отвыкнуть, лишь усугубила мое замешательство. - ...Но ведь наш вчерашний вечер... мое присутствие здесь... может создать впечатление, что я передумала, Норман, что я хочу вернуть...

Я попыталась улыбнуться. Боюсь, что результат моих усилий был не из блестящих. Норман протянул руку, желая меня прервать. Но я быстро договорила:

- Нет, нет... В конце концов это уже не так трудно сказать. С тех пор как мы расстались, я много думала о нас обоих. И я по-прежнему убеждена... Благоразумие подсказывает, что... Нас разделяет слишком многое, Норман!

- Мы уже все это друг другу сказали...

Жалким моим усилиям он противопоставлял здравую логику.

- Да, Норман, я знаю... Но я была бы просто в отчаянии, если бы вы на меня рассердились... И если бы вы ошибочно сочли, что...

Увязнув в иносказаниях, я неопределенно обвела рукой комнату, где мы еще находились вдвоем.

- Никакого недоразумения здесь нет, - сказал Норман.

Я подняла на него глаза. Он стоял передо мной со своим обычным видом человека, олицетворяющего высший разум. На мгновение я забыла эту пижаму, эту постель, этот номер, ранние уличные шумы, хотя я никогда не думала, что сюда в номер могут проникнуть звуки извне. Тот, что стоял передо мной, остался все тем же юным чародеем. Какие неожиданные слова скажет он, какую разгадку узнаю я сейчас? Он сказал:

- Я так все и понял. Впрочем, я помолвлен.

Мне удалось молчать не больше минуты, и я сумела обратить себе на пользу американские обычаи, которые, к счастью, не предоставляют в распоряжение человека особого выбора формул.

- О! В самом деле! - произнесла я.- Примите мои поздравления, Норман.

- Благодарю вас.

- А я ее знаю?

- Нет. Я сам познакомился с ней два месяца назад.

Я очутилась на улице. Не помню, как я распрощалась с Норманом, как спустилась по лестнице, как вышла из отеля.

Когда через четыре или пять недель мой американский друг снова прибыл в Париж, он позвонил на авеню Ван-Дейка, и я велела сказать, что меня нет дома, он не стал расспрашивать слугу и ограничился тем, что назвал отель, в котором он останавливался в первый свой приезд. Я не решилась ни позвонить, ни тем более пойти туда. Я уже знала, что еще долго после его отъезда я буду избегать этой части улицы Сен-Лазар.

На следующее утро я послала ему пневматичку, желая во что бы то ни стало избежать новой встречи, и сослалась на семейные обязанности, требовавшие отлучек.

Я сама отнесла на почту эту ложь. Она была недостойна меня, я это знала, недостойна Нормана и особенно наших счастливых дней. Но что поделаешь!..

Возвращаясь с почты, я почувствовала усталость. Не то чтобы я была больна, но не была по-настоящему и здорова. После встречи с Норманом я ощущала какой-то физический и умственный разлад.

Домой я вернулась перед самым завтраком. Вся семья собралась в гостиной. Я поздоровалась с теми, кого еще не видела сегодня. Тетя Эмма, разглагольствовавшая уже не помню на какую тему, рассеянно поцеловала меня, не прерывая разговора. При этом она дохнула мне в лицо, и я удивилась тому, насколько гуще стал ее обычный нездоровый запах. По наивности я решила, что у тети начался приступ,

- У тебя печень болит?

- У меня? - возмутилась тетя.- Что за новости! Почему ты решила, что у меня должна болеть печень? Значит, у меня желтый цвет лица? Тогда почему же никто мне об этом не сказал?

Мне удалось загладить свой промах, сославшись на скверное освещение, из-за которого тетя и показалась, мол, мне несколько бледноватой. Однако тетя уже давно навострилась оборачивать себе на пользу даже самые неприятные вещи.

- Впрочем, кисанька, мы, несчастные печеночники, проводим в муках всю свою жизнь. Но я, слава богу, не провожу ее в охах и ахах: терплю понемножку, вот и все... О чем это я говорила?

Я поднялась. Мне необходимо было вдохнуть глоток свежего воздуха. Я прошла в переднюю, где было прохладнее, так как она выходила на крыльцо.

- Скоро подадут завтрак? - спросила я, приоткрыв дверь буфетной.

Но прежде, чем лакей успел ответить, меня обдало чудовищным запахом жареного мяса. Мне чуть не стало дурно. Эта повышенная чувствительность к запахам свидетельствовала о том, до какой степени я изнервничалась и замучилась.

Однако я была голодна и с удовольствием села за стол. Но к концу завтрака снова почувствовала недомогание; когда наши встали из-за стола, я быстро поднялась к себе; меня мутило, я еле-еле успела добежать до уборной.

Опустившись в кресло перед широко распахнутым окном, хотя на дворе была зима, я сидела, поникнув всем телом, с мокрыми от пота висками и бледная как мертвец. Одна назойливая мысль зрела в моем мозгу, ширилась, как круги, расходящиеся по воде... усталость, внезапные приступы отвращения к пище и запахам, тошнота, набрякшие груди, неполадки по женской линии... Я вытерла мокрый лоб носовым платком: я поняла, что со мной произошло.