Испорченная кровь - [39]
— Почему вы не положите ящик на тележку, пан Негера, зачем таскаете на руках, как младенца?
— Да он же легонький, хозяин, — отозвался Негера, балансируя на одной ноге, а другой открывая дверь в экспедицию.
Да, такой человек и был нужен в данный момент. Борн вызвал Негеру к себе в кабинет и посвятил в свой замысел — отправиться в Хухли, на «встречу добрых чехов», причем Негера будет телохранителем своего шефа.
Негера пришел в восторг.
— А я-то, хозяин, как раз думаю: чего бы только я не дал, чтобы быть там и отшлифовать этим сопливым буршам ихние немецкие хари, — сказал он, сжимая и разжимая свои черные, лопатовидные, натруженные ручищи.
Борн, обрадованный таким проявлениям патриотизма, объяснил Негере, что вовсе не желает от него каких-либо насильственных действий, если только сами бурши его на это не спровоцируют. Потом он дал ему свое канотье и черную шерстяную куртку, которую держал в кабинете на случай, если бы, промокнув под дождем, нужно было переодеться; сам Борн в черном сюртуке безупречного покроя и с цилиндром на голове уселся с Негерой в извозчичью пролетку, за которой послал Енду, и, провожаемый восхищенными и одобрительными взглядами своих служащих, тронулся в путь.
4
Вскорости Борн увидел, что, видимо, сплоховал, взяв в телохранители столь темпераментную личность, как Негера. Упаковщик, сидевший на козлах, рядом с кучером, сначала вел себя прилично, смущенный присутствием шефа, но по пути постепенно освоился, стал вертеться на козлах, напряженность, с какой он держал свою широкую спину, ослабела; Негера то и дело оглядывался, скалил крупные неровные зубы, а когда коляска миновала Цепной мост и Уезд, он уже до того осмелел, что начал жестикулировать и окликать прохожих: «Глянь-ка, шляпа, как мы важно катим!», или: «Привет, старикашка, куда прешься?» — и тому подобное, так что Борну, чтобы угомонить его, пришлось постучать тросточкой по плечу Негеры и нахмурить брови.
Проезжая мимо вокзала на Смихове, Негера увидел группку буршей, выходивших на улицу, и, погрозив им своими черными кулачищами, заорал:
— Цвай, пальцен, толстен… под хвостен сункен, яволь, майнегеррен, подите сюда, олухи, я вам всыплю по заднице!
И если бы кучер, хлестнув лошадей, не погнал их рысью, поездка Борна в Хухли кончилась бы тут, в Смихове, ибо изруганные бурши в ярости кинулись к пролетке, чтобы расправиться с нахалом. Борн отчитал Негеру и пригрозил, что высадит его из пролетки и дальше поедет один; детина приуныл минут на десять, но, когда, проехавши Злихов, они приблизились к полосатым серо-черным скалам, в недрах которых знаменитый палеонтолог Иоахим Барранде несколько лет назад обнаружил окаменелые останки первобытных обитателей чешской земли, еще не разобщенных по национальному признаку, — а именно, трилобитов, — неукротимая жизненная сила снова вспыхнула в груди упаковщика, и он закричал старушке, пасшей на меже двух коз:
— Здорово, тетка, как живешь? Ты меня не знаешь? Не тужи, я тебя тоже не знаю!
«О, боже, — подумал Борн, — если он уже сейчас такое выкидывает, что же будет, когда мы приедем на место?»
День стоял солнечный, теплый, словно созданный для прогулки на лоне природы, высокие хлеба желтели в полях, начиная уже кое-где коричневеть, река, волнуемая легким ветерком, играла переливчатыми блестками, и такой везде царил мир, словно земля наша сотворена была только для любви, гармонии и покоя; а между тем в это самое время толпы враждующих людей направлялись к скромному чешскому местечку, чтобы там с помощью насилия свести счеты. И как раз, когда пролетка Борна, катившая по узкой, но прямой дороге, что тянулась вдоль железнодорожного полотна, под скалистым склоном приблизилась к холму, на котором стояла церковка св. Иоанна, окруженная кладбищем, где хухельские жители до сих пор хоронят своих усопших, — в Праге густая толпа, заполнившая набережную Палацкого и конец Мысликовой улицы, провожала свистом и криками «Долой!» австрияков и их гостей, поднимавшихся на палубу пароходика «Прага», готового к рейсу до Хухлей. Пражских буршей, то есть «австрияков», и присоединившихся к ним соплеменников из здешней корпорации «Гибеллиния» было человек сорок; венских и зарубежных делегатов около двадцати, в том числе две дамы. «Гибеллины» присоединились к «австриякам», чтобы повышенным усердием загладить свою вину, за которую недавно получили строгий выговор из германского центра, упрекнувшего их в том, что они — «lau in der Juden — und Mensursache», то есть в неуместной снисходительности к евреям и в отсутствии должной готовности кромсать друг другу физиономии шпагами, как то предписывают правила буршеншафтов.
Едва пароход, отчалив, вспенил воду стальным винтом и двинулся вперед, одна из дам, супруга германского делегата из Иены, разлегшись на палубе в шезлонге, устремила взгляд на верхушку мачты, где развевался небольшой бело-красный вымпел, и безо всякого дурного умысла осведомилась у своего спутника, который пекся о ее благополучии и удобствах:
