Испорченная кровь - [34]

В дни борьбы за чешский университет бурши умножили свои усилия, подкрепили их четкой организацией, вдохновились новой идеей; их обычные выходки приобрели особенно озлобленный и тревожный характер, — это было уже не просто юношеское озорство, а манифестация организованного фанатизма. Делом чести каждого носителя плоской шапочки стало хотя бы раз в день выйти на улицу, отмочить хотя бы одну шутку, хоть один «иек», как они называли такого рода потехи, обидеть, унизить или наступить на ногу хотя бы одному чеху, если только не предстояло чего-нибудь посерьезнее, например устроить кошачий концерт под окнами видных политических деятелей или обструкцию во Временном театре, намалевать на стенах и на тротуарах надписи «Долой чехов» или «Вон стадо чешских обезьян» или сбросить в реку одинокого прохожего. Нетрудно понять, что чехи, составлявшие в те времена восемьдесят процентов населения Праги, не могли оставаться равнодушными к выходкам буршей. При виде того, например, как шестеро буршей, крепко держась под руки, сталкивают с тротуара прохожих, выкрикивая при этом лозунг Бисмарка: «Мы, немцы, не боимся никого, кроме бога одного!» — человек философского склада, в высшей степени удивленный, сказал бы себе примерно следующее: «Если смысл и цель человеческих деяний заключается в том, чтобы общество разумных существ как можно скорее достигло счастья, благосостояния и спокойной жизни, то в чем же смысл и цель деяний этих юнцов в плоских шапочках? Счастье, благоденствие и равновесие в человеческом обществе — вот идеал, в правильности которого нельзя усомниться. У этих юнцов с разноцветными нашлепками на головах, конечно, тоже есть какие-то идеалы. Так неужто идеалы, которые побуждают их вести себя подобным образом, согласуются с вышеупомянутым идеалом? Несомненно, да, ибо, пожалуй, не найдется такой политической доктрины, которая, напротив, провозглашала бы несчастье, нищету и распад человеческого общества как конечную цель всех человеческих деяний. Так скажите мне в таком случае, зачем это нужно, в какой мере и в каком смысле это приближает человечество к заветной цели, если сегодня, в таком-то часу, в Праге на проспекте Фердинанда прохожих сталкивают с тротуара?»

Так, сказали мы, рассуждал бы человек философского склада. Поскольку пражане тех времен в большинстве своем не обладали философским духом, они просто, не ломая себе головы над смыслом деятельности буршей, прониклись к ним лютой ненавистью, какую бык на арене испытывает к красному плащу тореадора, ненавистью здоровой и справедливой, какой она и должна быть — не рассудочной и не навязанной сверху; ненавистью, до поры, до времени сдерживаемой лишь силой полиции, которая защищала буршей и снисходительно относилась к их выходкам.

А ярость униженных и терпящих издевательства пражан, хотя и укрощаемая саблями и штыками, разгоралась все грознее, вспышки ее учащались день ото дня, столкновения сменялись стычками, стычки — драками, драки — побоищами, полицейские участки переполнялись черной массой избитых, истерзанных, израненных людей с разбитыми носами и выбитыми зубами, и над пражскими улицами, прежде дремотно-мирными, нависла ужасающая тень Линча.

И случилось так, что в середине июня, как раз перед полуднем, из Schwemme, то есть из распивочной немецкого ресторана на Пршикопах, вышел бурш корпорации «Арминия», в голубой шапочке и с коричнево-бело-синей розеткой, слегка, по-видимому, на взводе, ибо шагал он вразвалку и громко сам с собой разговаривал. Проходя мимо магазина Борна, он наткнулся на человека в рабочей блузе, который остановился на тротуаре и, кепкой прикрываясь от ветра, раскуривал трубку. Рабочий, хотя и не был виновником столкновения, отступил, сказавши «пардон», но бурш, размахнувшись, вытянул его палкой по спине, присовокупив:

— Я тебе покажу «пардон», чешская скотина!

Обозленный таким обращением, рабочий замахнулся на студента, а тот, отступив на шаг, снова ударил его палкой, теперь уже по голове, на что рабочий ответил ударом под ложечку.

До этого момента ход событий, хотя и носивший грубый и насильственный характер, был вполне ясен, зато в следующее мгновение все смешалось в круговороте бешеных страстей, и стычка двух человек превратилась в побоище на всей улице. Буршей вдруг оказалось двое, — на подмогу кинулся кто-то из приятелей, — но оба были совершенно одинаковы: одинаковые шапочки, и под козырьками этих шапочек одинаково круглые, украшенные шрамами и светлыми усиками лица, — и никто, пожалуй даже сам пострадавший рабочий, не мог бы сказать наверняка, кто из них начал драку, а кто помогал. Обоим буршам пришлось одинаково туго: хотя они поспешно отступили к фонарному столбу, чтобы прикрыть тыл, и сначала доблестно отбивались палками, но хватило их ненадолго, и защищаться они больше не могли: разъяренная толпа сомкнулась вокруг них тесным кольцом, так что им невозможно было даже размахнуться, и десятки кулаков и палок обрушились на их головы, лица и животы, — каждый лупил буршей, как мог. И вот раздался страшный, леденящий душу крик, рев разъяренной толпы, в котором, несмотря на нестройность множества голосов, отчетливо слышалось: