Испорченная кровь - [33]

— Читал?

— Читал.

— Ну, и что скажешь?

— Не нравится мне это. Дело может плохо кончиться.

— Ты баба. Если все будут рассуждать, как ты, наш народ никогда не перестанет быть мишенью для насмешек и оскорблений, вечно мы будем иностранцами в собственной стране. Нет, нет, приятель; если мы не хотим навеки потерять свое лицо, то просто необходимо, чтобы рука нашей священной родины сжалась наконец в кулак!

Так говорили всюду, от Смихова до Ольшан, от Голешовиц до тех самых Малых Хухлей, где кто-то кому-то назначил сегодня свидание. Пражане разделились на отважных «прохухлинцев» и осторожных «антихухлинцев», город гудел, как улей, и иностранцу, незнакомому с обстановкой, могло бы показаться, что все сошли с ума. Но это было не так.

2

В восьмидесятые годы прошлого века — да будет тут сказано несколько слов в пояснение — вновь с небывалой остротой разгорелись утихшие было в седьмом десятилетии распри между обоими народностями, населявшими Чехию, — немецким меньшинством и чешским большинством. В то время как число жителей немецких краев скорее сократилось во второй половине века, чешское население земель короны св. Вацлава[13] возросло почти на три миллиона человек, причем отнюдь не на три миллиона Борнов или Недобылов, а на три миллиона пролетариев, которые, не находя работы у себя дома, половодьем хлынули в промышленные немецкие края и, голодные, неприхотливые, зато весьма способные и восприимчивые, сбивали средний заработок, где только ни появлялись; отсюда и возрождение распрей, которые с течением времени перерастали в ненависть, чуть ли не в бешенство.

В ту же пору, то есть в первой половине 1881 года, произошел раскол между чешскими и немецкими профессорами Карлова университета, и император Франц-Иосиф I соизволил пойти навстречу «стремлению, которое не только законно и справедливо, но и выражает собой дух нашего просвещенного века», как высокопарно писали тогда газеты, и собственноручным рескриптом дозволил разделить пражский университет на две части, немецкую и чешскую, что практически означало создание новых, самостоятельных чешских факультетов. Радость по этому поводу, которая у Борнов была ознаменована дюжиной Мельницкого шампанского и тостами собиравшихся по средам гостей, оказалась несколько преждевременной: обе палаты венского парламента решительно воспротивились императорскому рескрипту.

И пока в столице австрийской империи шла баталия между централистами, которые твердили, что правящая власть, то есть император, не имеет права по собственному усмотрению открывать университеты, ибо в этом вопросе его решение зависит от согласия имперского парламента, и автономистами, утверждавшими обратное, на пражские улицы устремились бурши, чтобы поддержать античешские настроения, устраивая беспорядки и провокации.

Кто же были бурши? Члены «буршеншафтов», студенческих корпораций, вдохновляемых идеей единой великой Германии, охватывающей все страны с немецким населением, включая Чехию и Моравию. Немцы-профессора пражского университета, этой «первой высшей школы, основанной на немецкой земле», — как говорится в «Спутнике немецко-австрийских студенческих корпораций», — поддерживали буршеншафты в таких устремлениях. Знаменитый ботаник, профессор Мориц Вильком, произнес на юбилее корпорации «Тевтония», отмечавшемся как раз в дни, когда вышел императорский рескрипт, следующие знаменательные слова:

— Да сбудется наше желание сохранить пражскую высшую школу, как оплот немецкого духа и культуры! Будем надеяться, что мы достигнем этого, хотя университету нашему предстоит жестокая борьба, а вокруг все яростнее беснуются те, кто превосходит нас числом, но отнюдь не духом. Немецкий студент в Чехии, и прежде всего в Праге, обязан всеми средствами, не щадя даже собственной жизни, отстаивать честь университета, немецкой науки и немецкой нации. У нас, немцев, в Чехии прекрасная родина, но мы не мыслим себе ее иначе, как немецкой!

Итак, «Тевтония», а еще «Гибеллиния», «Аустрия» или «Каролина», «Аллемания», «Констанция» и «Суэвия» — таковы были названия корпораций, и отличались они друг от друга цветом шапочек, которые носили бурши — шапочек белых, черных, синих или фиолетовых — и «колерами», то есть трехцветными розетками, прикреплявшимися к шапочкам или просовывавшимися в петлицы. Гордо поднятая голова, дуэльные шрамы на лицах — ленты германских цветов — черного, красного и золотого — через грудь, в руке трость с белым набалдашником, плоские шапочки заломлены на ухо, — в таком виде разгуливали бурши по Пршикопам, по Вацлавской площади, по проспекту Фердинанда, то парами, то тесными группками, редко в одиночку: их резкое «Хайль, Хайль!», которым они приветствовали друг друга, звучало на шумных улицах подобно пронзительному щелканью извозчичьего кнута. Шатаясь по улицам, бурши старались занять тротуар во всю ширину, вынуждая прохожих сходить на мостовую. Тех, кто не уступал им дороги, они считали провокаторами и наказывали палочными ударами, а получая отпор, немедля звали полицию и требовали ареста дерзких. Их ночные забавы были весьма разнообразны. Бурши гасили уличные фонари, воровали со строек сигнальные лампочки и носили их, как факелы, срывали и выбрасывали вывески, окружали и останавливали прохожих, вынимали канализационные решетки, громили табачные киоски и кондитерские ларьки, натягивали веревку поперек узких уличек, звонили у всех ворот и будили жителей, горланя кабацкие песни.