Исполнитель - [4]

И вдруг умолкла.

…Сирена однажды сказала, что его основная форма — белый Стейнвей. Эрвейле, клавиши рок-группы, отчего-то ее стеснялся и не принимал почти никогда, но основная форма узнается в любой — и в антропоморфной тоже. Легче легкого было увидеть в нем концертный рояль. Эрвейле напоминал интеллигентного викинга — высоченный, нечеловечески белокурый, с ясными глазами и благородным умным лицом, он прекрасно владел речью и был, кажется, человеком настолько же, насколько инструментом. Вот этому Аркаша мог по-настоящему позавидовать.

Странно они смотрелись, исполнительница и инструмент. Киляев понимал, что не стоит обо всех судить по ним с Тиррей, но… Сирена и Эрвейле жили куда дружней, чем они, куда гармоничней; настройка викинга-рояля всегда оказывалась идеальной, а ведь Каша с Тирь были практически как парень и девушка. Можно ли быть ближе со своим живым инструментом?

Интересно, как у них, у клавиш…

Сирена могла без особого труда зваться Сиреной, но Серегой было спокойней, и в Сергее Эрнестовиче ни на гран не чувствовалось фальши и лжи. Он мало говорил и ничего не рассказывал о себе. Очень любопытно было, как они ладят с Эрви, но спросить Каша стеснялся. «Кто о чем, — с нотой самобичевания подумал он, — а вшивый о бане».

Витя, ударник, негромко звякнул по тарелке.

— Начинаем, — сказал он.

Полина удобно расположилась на диванчике рядом с Борисом. Лана застыла посреди сцены, опустив глаза — входила в образ. Она нарочно выбрала самую сложную песню, понимая, что лирику или шутки может показать каждый первый, и вдобавок живой соло-гитаре, которую не покажет и один из десяти, нужно соответствовать…

Каша проглотил комок в горле.

— Пошли, — шепнул он на ухо Тиррей. — А, Тирям? Выдай соляк, чтоб все охренели!

— Х-хы! — высокомерно фыркнула она и передернула лаковыми плечами.

…И все-таки на самом деле больше всего его интересовало одно: кто научил Тирь заниматься любовью.

Аркаша стоял, расширенными глазами глядя в пустой зал, и держал Тиррей на весу — легкую, холодную, лаковую. Гладил кончиками пальцев напряженные струны, повторял в уме свою партию. Внутри у Каши было так же лаково, холодно и легко. Они с Тирь все-таки успели позаниматься, хотя и меньше, чем надо бы, но он знал, что сыграет. Дело было за ней.

Ланка, прильнув к микрофону, едва заметно покачивалась из стороны в сторону: ловила в темноте ту ноту, которую слышала только она.

Поймав — запела.

Молча, без слов: вокализ а капелла, который прекрасно и жутко звучал в тишине, но глупо и жалко, если в зале шумели, поэтому Ланке надо было сразу петь так, чтобы все замолчали. Ланка так могла. Аркаша облизнул губы и поставил пальцы в позицию.

Вступил Витя с ритмом. Волчара слушал Ланку и ждал.

«Ну! — подумал Аркаша так отчаянно, что заболело в груди. — Тиррей, пожалуйста!..»

И взял аккорд.

Тиррей застонала от страсти.

Она звучала сухим деревом и музыкальной сталью, но дрожала и пела так же, как в те часы, когда состояла из живой плоти — спутанных волос, длинных ног, нелюдского, пахнущего еловым лесом дыхания… Иногда Каше казалось: гитарой Тирь хочет его больше, чем девушкой, но исполнитель не может дать ей чего-то важного, и потому она пытается взять это у мужчины. Если бы она умела нормально говорить, он бы у нее спросил. Наверное спросил бы. Но она плохо говорила.

«Субдоминанта, — думал Каша, — вторая низкая… а потом мелодический мажор». У него была пятерка по сольфеджио.

Ланка пела, танцуя у микрофона так же, как Тиррей в руках у Каши: никто этого не видел, но она танцевала. Витя своим ритмом отрывал ее от земли, Волчара держал и нес в небо, Эрвейле светил в этом небе солнцем, и должна была лететь рядом с Ланкой золотая орлица — Тиррей…

Киляев потерял баррэ, но струна не задребезжала. «Тирь», — подумал он с нежностью. Гитара играла сама, он был только ее исполнитель — он парил, он мчался в этом небе, пронизанный музыкой, и светлая игла в его сердце давала ему силу лететь.

Партия заканчивалась, осталась только пара фраз в коде. Аркаша незаметно выдохнул: прошло.

Ланка допела последнюю ноту — опять вокализ, трепещущий, как лист на ветру.

Стало тихо.

В гулкой неуютной тишине неуместно, как всегда, захлопал менеджер. Аркаша посмотрел на Полину Кимовну. Все на нее посмотрели.

Замдиректора задумчиво улыбалась. Борис перестал хлопать.

— Скажите, — спросила Полина, — а вы… могли бы показать со сцены трансформацию ваших инструментов?

Не успела она договорить, как Аркаша почувствовал что-то смутно неприятное — будто сквозняк подул из-за кулис. Но сквозняков здесь не было; холодная темнота плыла то ли от Полины, то ли из-под крыши зала. Тиррей словно стала тяжелее в руках Аркаши. Он не сразу понял, что чувства эти принадлежат не ему, а гитаре — они почти слились в единое целое, пока играли.

Запоздало Киляев огляделся.

Волчара заметно помрачнел. Борис усердно делал выразительные глаза, словно пытался внушить «Белосини» нужный ответ. Витя вздохнул, положив палочки.

— Извините, — отрезал Серега-Сирена, — нет.

— Почему? — голос Полины стал мягким, как вата.

— Это цирк, — хмуро сказал клавишник. — Живые инструменты в перформансах не участвуют.