Исполнение желаний - [84]

Александр напряг одного из своих агентов, редактора русскоязычной газетенки, прозябающей на объявлениях немногих русаков. Тот нанес визит к Ревокуру под благовидным предлогом — взять интервью.

Фигурант вышел на звонок минут через пять. Все это время редактор переминался у калитки, ведущей в небольшой приусадебный садик. Скорынин устроился наблюдать за встречей в доме напротив, направил в сторону калитки объектив и микрофон. К его горечи встреча продолжалась ровно 20 секунд: Ревокур сунул редактору лист бумаги и сразу ушел, не сказав даже здравствуйте.

На листе к несказанному удивлению разведчика были вопросы и ответы, то самое интервью, о котором бедный редактор и заикнуться не успел. Никакого второго смысла в коротеньком тексте не было.

Ревокур Владимир Иванович.

Бизнесмен.

Дом приобрел, как дачу, где намерен отдыхать от бизнеса.

С российской диаспорой в контакт вступать в ближайшее время не собирается и вообще не настроен к общению с кем бы то не было.

Административные и юридические вопросы просят решать с адвокатом, тел. [phone].

Скорынину не оставалось ничего иного, как запросить у руководства разрешения на агрессивные методы изучения фигуранта.

Владимир Ревокур

Огромное количество ненависти накопилось во мне.

К тупоголовым редакторам, правившим когда-то мои рукописи. К догматичным судьям, судившим меня когда-то. К садистам вертухаям, охранявшим меня когда-то. Особенно к хозяину ИТУ-9 Васильеву, двуличному подонку по кличке Василиса. К тем, у кого брал деньги под проценты, — безжалостным и хитрым паукам. К какому-то поддатому качку, столкнувшему меня с тропинки в снег жестом всесильного властелина, которого встречные должны осторожно обходить. К девушке, которую я почти любил и которая топила меня в суде. К оборванному пацану, которому я купил джинсовый и костюм и который утащил у меня из сумки 400 долларов и смылся. К продавщице, кинувшей мне в лицо пакет с ржавыми огурцами. К старшине барака, с которым я делился заваркой и пайкой, а он предал меня, заложил кумовьям. К певице, которой я восхищался пока не узнал ее стервозный характер. К многочисленным олимам в Натании, которые не одолжили мне 30 шекелей в трудный момент. К владельцам израильской газете «Время», кинувшим меня на гонорар за пять огромных очерков. К владельцу московского издательства «Яуза», кинувшему меня на часть гонорара за книгу о цирковой дрессировке собак. К сыну известного артиста, который после смерти отца, который со мной дружил, начал от меня прятаться, забыв все добро, что я ему сделал, когда он был пешкой, а я богатым человеком. К трамваям, что дребезжали под окнами моей хрущевки…

Вот стану всемогущем, я вам покажу, думал я.

Зря так думал. Ничего, кроме равнодушия я к ним сейчас не испытываю. Брезгливого равнодушия.

Мне хватило сознания того, что я могу сделать с ними все, что захочу.

Большинство наших гневов, наверное, форма снятия эмоционального напряжения. В мыслях мы размазываем своих обидчиков по стеклу, казним их тысячью казней. Гнев проходит, остается легкое раздражение. Большей частью на самого себя. На то, что не обошел того качка, не дожидаясь его грубости. Что угодил за решетку, где каждая «Василиса» властна над тобой. Что доверился лживой девчонке, что пожалел маленького воришку, что квартира по твоим доходам в таком плохом месте, что поспешил подписать договор, не получив гонорара…

Если бы люди обладали моими возможностями, они, скорей всего, стали бы сдержанными. К слишком тяжким последствиям приводил бы их гнев. Может, не все. Те, кто остался бы на Земле после всех разборок.

Сожрав первое блюдо, приготовленное Матром, блюдо, вкус которого был извлечен из моей памяти, я, как ни странно, первое время обжирался. Матр готовил мне мамины пироги и торты; экзотическую талу, которую я пробовал на Камчатке, — ломтики белуги или калуги без костей, ошпаренные уксусом и приперченные; сибирскую расколодку из рыбы; слоеные пирожки, которые когда-то до революции делали в булочной Елисеева; цесарку по рецептам поваров Петра Первого; фламандского каплуна в соусе из грецких орехов с изюмом… В заключение я потребовал обед, который еще в армии откушал у староверов в дальневосточном селе Сидатун.

…Четыре брата, кряжистые староверы, промышляющие охотой и отловом диких животных для зоопарков, были мне знакомы. Помню, как гостил в их рубленной навечно избе, где мне, как чужому, поставили отдельную посуду, чтоб не «загрязнил», но сделали это тактично, ссылаясь на то, что городскому человеку надо посуду тонкую, благородную, а не эти «тазики», из которых они, люди лесные, едят. За стол село семь человек: дед, отец, братья-погодки, старшему из которых было уже сорок, хозяйка. Дочь подавала на стол. Все мужчины казались одного возраста. Коренастые, пышущие здоровьем, с короткими — шкиперскими — бородами, голубоглазые, светловолосые. Разве, что у деда чуть больше морщин проглядывало вокруг русой, без единого серебряного волоска, бороды. На первое была густая похлебка из сохатины. Все кроме меня, ели прямо из огромного глиняного горшка деревянными ложками, четко соблюдая очередность и подставляя под ложку ладонь, чтоб не капнуть на блистающий белизной дерева стол. Кто-то из братьев поторопился и дед сразу звучно вмазал ему ложкой по лбу. Посмеялись.