Испанский вояж - [7]

— Я всегда считала, — сказала я, решив добавить к арсеналу кокетства кроме ушей еще и язык, — что в основе демократического общества лежит защита своих граждан, в том числе и их чести, государством.

Моя краткая, но меткая реплика произвела сильное впечатление.

— Да, вы уловили самую суть, — в искреннем порыве он взял меня за руку, а я мысленно провела инвентаризацию остальных, оставшихся в моем распоряжении средств обольщения, и поняла, что резервы есть.

— Именно демократия, присвоившая себе право защищать личную честь граждан, лишила их ее, а цивилизацию — главного стержня. Раньше в той же Испании, если человека кто-то оскорблял, то его честь и честь его детей оказывались нарушенной. Поэтому без жизненно важных причин никто не наносил обид другим.

— А как же бесконечные дуэли Средневековья, описанные в литературе? — спросила я глуповато, но вовремя.

Он засмеялся:

— Скажите, в современной литературе вам приходилось читать описания чувств и действий персонажа, которому наступили на ногу в час пик в метро?

— Нет, что же тут описывать, когда на ноги наступают по десять раз на дню?

— Ну, так если бы дуэли были обычным делом, их бы тоже не описывали. Они были все же чрезвычайным событием, таким как, скажем, автомобильные катастрофы, описаниями которых так изобилуют современные романы. По-моему, наши потомки будут считать, что мы ездили на автомобилях только для того, чтобы разбиваться так же, как мы думаем, что идальго носили шпагу только для того, чтобы устраивать дуэли.

— Так вы приехали изучать испанские традиции кровной мести?

Взгляд моего собеседника стал холодным и отчужденным.

«Нет, все-таки уши лучше, — подумала я, — с языком что-то не получается…»

Он помолчал, как бы успокаиваясь, а потом довольно сухим тоном сообщил, что кровная месть вообще искажает понятие личной чести. Ведь защитить ее может только тот, кому она принадлежит. Когда исчезает личная ответственность за честь, возникает либо вендетта, либо демократия, то есть тупиковые формы развития этого понятия.

Я начала скучать и решила повернуть разговор поближе к теплому летнему вечеру, мягкому дивану, на котором он сидел, и звукам музыки.

— Да, в Испании, наверное, можно лучше изучить этот вопрос, чем у вас на родине в Голландии. Вы надолго здесь?

Алан пропустил мой вопрос мимо ушей. Посмотрев на меня с грустью и даже некоторым разочарованием, он сказал, что только сдержанность, присущая его нации, причина того, что в Европе плохо знакомы с древними и крепкими традициями сохранения чести как знатными, так и простыми голландцами. Решив исключить свой язык, как самое неэффективное средство для привлечении внимания этого романтического красавца, я откинулась на спинку дивана, сделала круглые глаза и приподняла хорошо очерченные брови. Это подействовало, и, опять улыбнувшись мне глазами, от чего его взгляд становился интимно-нежным, Алан признался, что он принадлежит к знатному роду, получившему еще в XVII веке интересную привилегию — на крестинах детей его рода всегда присутствовала особа королевской крови. Затем попытался объяснить, откуда это пошло, но, честно говоря, я ничего не поняла. Уяснила только, что ныне главная хранительница традиций и реликвий семьи его матушка, которая живет в доме, пожалованном его предку в том же очень важном для их рода XVII веке. На его фасаде до сих пор выбиты фамильный герб и девиз, гласящий: «После смерти остается только честь».

— Красиво, — оценила я и опять зря.

Алан задумался, а у меня испортилось настроение. Глянув на часы, я увидела, что скоро полночь, и мне пора встречать нашего гида с путевками, а то она не успеет забрать племянницу с танцулек. Во всем мире у жителей курортных городов летом столпотворение родственников. Я молча встала, показала на часы и развела руками. Алан вскочил и заглянул мне в глаза. Нет, у него явно просматривалась страсть к глухонемым красоткам.

— Я хотел бы увидеться с вами завтра!

Я улыбнулась и молча кивнула.

— Где? — спросил он настойчиво. Я показала рукой в сад.

— После завтрака? — спросил он.

Для разнообразия я отрицательно покачала головой и, исчерпав язык жестов, с лаконичностью любимого слуги Атоса Гримо сказала:

— До. На теннисном корте. — Потом, махнув ему рукой, вышла из отеля в темную духоту ночи.

* * *

В такую же темную, но холодную и дождливую декабрьскую ночь вышел из дворца наместника церкви в Севилье двадцатилетний Мигель Гарсиа д’Инестроза. Гостем дома архиепископа он был не из благочестия, а из-за семейных дел — архиепископ Севильский приходился ему дядюшкой, братом умершего в прошлом году отца. И приходил он сегодня к дяде не по собственной воле, чтобы справиться о его здоровье и перехватить деньжат, а по настоянию главы их знатной и влиятельной семьи. Именно знатность и влиятельность, а также долг каждого мужчины рода Инестроза приумножать их, были предметом весьма долгой и пространной беседы племянника с дядей. Молодой Мигель был прекрасно воспитан и ничем не выдал своего недоумения, почему собственно дядюшка с таким серьезным видом сообщает ему прописные истины. А тот, убедившись в почтительности и покорности племянника, перешел к делу.