Испанский сон - [107]

Я быстро нашел то, что мне требовалось. Остановка была за малым — убедить Ольгу. В тот момент мне, грубо говоря, плевать было на нее саму, на ее личность, ее обстоятельства, ее интересы, перспективы, эмоции и так далее. Я попал в тот же переплет, что и твой Семенов. Амок овладел мной, и именно в этот момент я по-настоящему нарушил адвокатскую этику, хотя формально это случилось позже. Или, если хочешь, раньше — с какой стороны смотреть.

На следующий день я принял Ольгу в своем кабинете.

«Ольга, — сказал я сразу, без обиняков, чтобы эта наша встреча с самого начала была чем-то иным, нежели все предыдущие, — мне надоело жевать эту бездарную процессуальную жвачку. Я, скажем так, сориентировался в вашей ситуации, в некоторых скрытых причинах возбуждения дела, и я нахожу, что нам полагалось бы резко сменить всю стратегическую линию с тем, чтобы прекратить дело вообще, попросту его уничтожить».

Она с удивлением посмотрела на меня и ничего не сказала.

«О’кей, — сказал я, — вы мне просто не верите, то есть вам и в голову не приходит, что адвокат может быть в чем-то информирован. По всему вашему предшествующему поведению я понял, что женщина вы неглупая, а поэтому я упомяну всего несколько деталей, чтобы вам все стало ясно. Ну, к примеру… это так, в порядке рассуждения… жену высокопоставленного лица сажают затем, чтобы насолить врагам этого лица… оправдать нужный лицу развод… а еще, что немаловажно, на несколько лет оторвать от нее сына…»

«Довольно, — сказала она. — Откуда я знаю, что вам можно доверять? Может быть, это очередной хитрый ход тех, кому интересно, чтобы я оказалась за решеткой?»

«Что ж, — сказал я, — недоверие ваше понятно, однако если бы вы на минуту допустили, что я искренне желаю вам помочь, то увидели бы, что я не могу действовать иначе, нежели таким, возможно, резковатым образом. Не уподобляйтесь капризному ребенку, отталкивающему руку врача только потому, что спасительный укол болезнен и подозрителен».

«Я не вижу причины такого взлета сочувствия».

«Просто у меня не был готов план».

«А сейчас он готов?»

«Да».

«Хорошо, — сказала она неприязненно, — изложите».

Я поколебался. Я не имел шансов ее убедить, пока она была в таком настроении.

«Нет, — сказал я. — Мне нужна ваша открытость. Нужно, чтобы вы вместе со мной обсуждали реальные вещи, которые вы сейчас скрываете от меня. Я не вижу этой открытости».

Она зло сощурила глаза.

«А я не вижу причин открываться».

«Жаль, — сказал я довольно сухо, — потому что у вас не такая уж большая свобода выбора. — Про себя я подумал, что, если мне не удастся ее убедить, то, может быть, и впрямь стоит примкнуть к команде Хозяина — но не из-за страха или безволия, а просто потому, что ускорить процесс было бы справедливо по отношению к этой ловкой, высокомерной стерве. — Однако подытожим, — продолжал я. — Сейчас наша позиция заведомо проигрышна. Мне надоело выполнять работу середнячка, каковым я не являюсь. Я несколько раз пытался найти с вами общий язык, но, видимо, слишком мягкими способами. Теперь я делаю последнюю попытку. Я хочу предложить вам нечто новое, но для этого вам придется, — я сделал ударение на этом слове, — придется быть со мной откровенной. Если вы способны на это, мы обсудим мой замысел; я не прошу вас принимать его безоглядно, потому что он отнюдь не бесспорен; более того, он рискован, но право выбора будет за вами, и я нисколько не обижусь, если вы в итоге откажетесь от этого замысла. Однако я считаю своим долгом честно предупредить вас, что в любом негативном случае, то есть если вы откажетесь от замысла или не пожелаете откровенничать со мной вообще, я не буду жевать жвачку особенно долго. У вас есть определенная самооценка — у меня, представьте себе, тоже».

Она раздумывала, и я понял, что момент ее откровенности близок. Нужно было только не испортить игру. И я догадался. Я помолчал вместе с ней, спокойно закурил трубку, мило улыбнулся и сказал:

«Ладно. Считайте, что вы заслужили быть посвященной в истинную причину моей настойчивости. Люди вашего круга считают адвокатов людьми второсортными. Но у меня есть амбиции. Мне будет просто приятно вам помочь. Не то чтобы это возвысило меня над вами… но, скажем, поставило бы на одну доску. Скажете, тщеславие? Не думаю; ведь мне неважно, что подумают об этом другие. Важно, что я буду знать. Мне будет приятно сознавать, что для вас — непростой пташки — я стал единственным избавителем не в силу адвокатских обязанностей перед клиентом, а в силу творческого, можно сказать, неформального отношения к равному себе существу. И вы, кстати, тоже об этом не забудете — просто потому, что забыть будет для вас унизительно. Вот, собственно, и вся моя хитрость… Вы хоть поняли, что я сказал?»

После моих слов ее лицо изменилось. До этого она держала себя со мной подчеркнуто официально. Это была строгая деловая женщина, изысканно одетая, в очках; повторяю, очень красивая, но не допускающая ни малейшей фривольности ни в одежде, ни в словах, ни в манере поведения. Всем своим видом — но только видом! — она подчеркивала, что все происходящее с ней — плод чьих-то происков или, на крайний случай, милицейской ошибки. В начале работы над делом я тщетно пытался убедить ее в пользе откровенности с адвокатом. То, что я по ее просьбе называл ее Ольгой, опуская отчество, было единственным неформальным элементом в наших отношениях, ее вежливой данью трудной для нее ситуации. Она не воспринимала меня ни как профессионала, ни как личность.