Испанский смычок - [148]

Картинка, на которой бык атаковал Дон Кихота, напомнила Аль-Серрасу о нашей последней встрече, и он пустился в подробный рассказ о преждевременной гибели призового быка доньи де Ларочи. Но Пикассо, похоже, его не слушал. Он поставил свой бокал, взял блокнот и начал делать набросок. Я решил было, что он намекает нам, что пора и честь знать, но Аль-Серрас не относился к числу тех, кто оставляет рассказ недосказанным, а бокал недопитым. Как ни странно, Пикассо работал так, словно чужое присутствие его не раздражало, а, напротив, вдохновляло. Завершив очередной набросок, он отрывал листок от блокнота, откладывал в сторону и начинал новый. Я видел быка, сначала надменного, затем рассерженного, затем обиженного. У лошади пикадора, раненной отставным генералом, в боку зияла дыра. Женщина — полагаю, это была донья де Лароча, — пронзительно кричала от горя, обратив лицо к небу.

Пикассо делал наброски, а Аль-Серрас продолжал развлекать его анекдотами из своей долгой и яркой карьеры, а также высказываниями об искусстве, музыке и жизни. К тому времени, когда Пикассо отложил блокнот в сторону, Аль-Серрас как раз добрался до встречи с Моне в 1923 году в Живерни, когда старый художник рисовал свои любимые кувшинки.

— Все эти вариации! Этот свет! Это то же самое, что я пытаюсь сделать на фортепиано: одна клавиатура, но бесконечное число оттенков. — Он почесал бороду и перешел на доверительный тон: — Пау, признаюсь, я не фанатик современного искусства. Я и Моне в этом признался. Но я ненавижу, чтобы обо мне думали как о реакционере.

— И что он сказал? — спросил Пикассо.

— Он сказал: «Дело не в стиле. Честность всегда революционна».

Часом позже мы с Аль-Серрасом вышли на улицу. Он нес потрепанный, похожий на саквояж чемодан.

Я поражался тому, как легко, несмотря на короткое знакомство, он сошелся с художником. А мне, знавшему его уже двадцать три года, приходилось взвешивать в разговоре с ним каждое слово.

В конце концов я пробормотал:

— Итак, у тебя новый друг.

— Вообще-то я только начинаю его узнавать, — отозвался Аль-Серрас. — Он сложный человек. На второй день я наблюдал у него дома жуткую сцену. К нему заявилась любовница и устроила драку с его женой.

— И?..

Аль-Серрас печально улыбнулся:

— Пау стоял на лестнице перед холстом, в руках — бамбуковая кисть. Любовница, вооруженная большой черной камерой, пыталась запечатлеть гения за работой. Жена скакала между ними и требовала от Пикассо, чтобы он выбрал, кто ему больше нужен.

Он рассмеялся, потом снова стал серьезным:

— Каюсь, я разбил пару сердец, но никогда не сталкивал женщин между собой. Потом они подрались. А он как ни в чем не бывало продолжал рисовать. И еще напевал себе под нос. — Он вздохнул: — Наверное, я слишком далек от реальной жизни. Поэтому не светит стать великим. Таким, как вы с Пикассо.

— При чем тут я?

— Способным забыть о людях. Целиком сосредоточиться на работе.

Мы остановились на светофоре. Он что, издевался надо мной?

— Ты сегодня был в ударе.

Он сделал вид, что следит за движением транспорта:

— Ты же знаешь, когда я нервничаю, на меня нападает болтливость.

— Нервничаешь?

— Ну, смущаюсь.

— Это Пикассо тебя смутил?

— Нет, ты. Ты заявился к нему, чтобы оказать на него давление. Указать ему, что он должен рисовать.

— Я не собирался давать ему указаний, — возразил я. Из головы у меня не шла реплика Аль-Серраса. Почему он нервничает, думая обо мне?

— Да брось. Всем известно, что им не нужны его расколотые женщины и голубые гитары. Им нужен политический плакат, но они хотят называть его искусством. — Я молчал, и он заговорил снова: — Чем же эта позиция отличается от позиции того лакея Франко, который пытался диктовать мне, что включить в программу, а что не стоит? Художник никого не должен слушать.

Я почувствовал, как у меня сводит челюсть.

— Полагаю, это зависит от того, что стоит на кону.

Мы подошли к моему дому. Аль-Серрас спросил, не может ли он остаться у меня на ночь, и я сказал, что в доме не работает отопление. Затем, осмелев от первой лжи, добавил, что в квартире работают слесари, и я сам не знаю, где сегодня буду ночевать. Так что лучше ему обратиться к другим знакомым, которых, я уверен, у него много.

В ту неделю разбомбили Гернику. Потрясенный, я отправился в посольство, прихватив несколько заранее написанных писем. В здании царил хаос: очередь желающих попасть внутрь вытянулась на всю улицу, на лестничных клетках толпились репортеры. У Аюба не нашлось времени для встречи со мной, а я так надеялся узнать у него хоть какие-то подробности. В одних сообщениях говорилось, что националисты разбомбили небольшой северный баскский город. В других утверждалось, что в налете участвовал нацистский легион «Кондор», с согласия испанских фашистов опробовавший новую стратегию ведения войны. Это была безжалостная атака на мирных граждан, для достижения максимального эффекта проведенная в разгар базарного дня.

Тогда мы не знали всей правды, которая в последующие недели будет подвергнута многочисленным искажениям, знали только, что случилось нечто небывалое, нечто ужасное. Почти вся Герника была разрушена. Разбегающиеся в панике жители гибли под огнем низко летящих самолетов. Впервые в современной войне удар подобной силы был нанесен по гражданскому населению, а не по военным целям.