Испанские братья. Часть 2 - [18]

Со слезами в глазах смотрела она вслед уходящему Карлосу, и в сердце её ожили воспоминания прежних дней, когда она часто защищала этого нежного и робкого ребёнка от грубости, порой и жестокости своих братьев: он был моложе и слабее их всех. Он всегда был добр и ласков, думала она, и так предрасположен стать служителем святой матери-церкви… Ай де ми! Какая печальная перемена! И всё же… никаких перемен в нём и не видно! Он играет с ребёнком, разговаривает со мной, и при всём этом, несмотря на то, что его обвиняют во всех смертных грехах, он остаётся прежним милым Карлосом… Разумеется, дьявол очень хитёр… Да сохранит нас Бог и пресвятая дева от его злобных козней!

Глава XXV. Ожидание

Ночь так ужасна и долог день, если Ты отвратишь лицо Своё,

Останется лишь чёрной тучи тень… на кого надеяться, на кого?

Так Карлос был вырван из мрачного состояния вынужденного бездействия. Из вновь разбуженной надежды он черпал мужество и силу воли для того, чтобы сделать нехитрые приготовления к побегу. Он, сколько мог, посетил своих опечаленных друзей, ибо чувствовал, что его делу здесь подошёл конец.

Как обычно, он вовремя вернулся домой. Дон Балтазар, новоиспечённый государственный служащий, поначалу отсутствовал, потом пришёл с таким расстроенным лицом, что отец не удержался от вопроса:

— Что случилось?

— Ничего со мной не случилось, сеньор мой отец, — ответил молодой человек, поднося к губам большую чашу с вином.

— Есть новости в городе? — спросил его брат, дон Мануэль.

— Никаких особенных новостей, эти проклятые лютеранские псы привели в возбуждение весь город.

— Что, ещё аресты? — воскликнул дон Мануэль-старший, это ужасно! Вчера уже округлилась первая сотня. Кто же ещё?

— Священник из провинции, доктор Хуан Гонсалес, какой-то монах по имени Ольмедо, но это всё пустяки. По- моему, так пусть бы по всей Испании собрали церковников и бросили их в нижние подземелья Трианы, но совсем другое дело, когда приходится говорить о дамах из самых знатных фамилий.

Лёгкий шорох прошёл по сидящим за столом. Все подались вперёд, чтобы лучше слышать, но дон Балтазар, казалось, ничего к сказанному прибавлять не собирался.

— Это кто-то из наших знакомых? — своим резким высоким сопрано спросила, наконец, донна Санча.

— Все знают дона Педро Гарсиа де Ксереса и Боргезе… это… боюсь даже сказать — это его дочь.

— Какая? — закричал Гонсальво голосом, который заставил всех посмотреть в его сторону. Лицо его было бело, глаза дико горели.

— Клянусь святым Яго, брат, не смотри на меня такими глазами! Разве я виноват? — конечно, это она, утончённая умница донна Мария! Бедняжка! Наверное, она сейчас хотела бы, чтобы во всю свою жизнь не думала ни о чём другом, как о собственном молитвеннике!

— Да смилуются над нами пресвятая дева и все святые! Донна Мария арестована по обвинению в ереси! Возмутительно! Кто же после этого вне подозрений? — закричали дамы, неистово осеняя себя крестными знамениями.

Мужчины, напротив, выражались более резко. Крепки и горьки были проклятия, сыпавшиеся на ересь и на еретиков, но если бы они осмеливались, то наверно говорили бы немножко в другом тоне. В глубине души их проклятия относились больше к притеснителям, чем к их жертвам, и если бы Испания была страной, где люди осмеливались высказывать своё мнение, то, несомненно, Гонсалес де Мунебрега был бы посажен в преисподней на куда большую глубину, чем Лютер и Кальвин.

Только двое за столом хранили молчание. Перед взором Карлоса возникло задумчивое нежное лицо девушки, которую он совсем недавно впервые увидел в доме донны Изабеллы. Она слушала слова доктора Лосады с радостной надеждой и верой. В глазах её сиял восторг, высокие слова доктора наполняли её душу трепетом. Но он взглянул в другое — немое, суровое, смертельно бледное и напряжённое лицо напротив себя, и эта картина в его душе стёрлась в один миг. Если бы даже он не получил объяснения от донны Инесс — сейчас он всё понял бы сам. Безжизненные губы Гонсальво не могли произнести ни проклятия, ни молитвы. Ни одно из тех горьких полных едкого сарказма слов, всегда точно попадавших в цель, что обычно по малейшему поводу были к его услугам, сейчас не пришло ему на помощь. Самый дикий приступ ярости не был бы для Карлоса так страшен, как это противоестественное молчание.

Никому другому, кажется, не пришло в голову обратить внимание на Гонсальво, или, если и видели в его поведении что-то странное, то приписывали эго столь часто терзавшим его приступам боли, при которых он так злобно отбивался от всех проявлений сочувствия, что их стали подавлять. После того, как, насколько это было возможно, каждый высказал свое мнение, тем самым частично успокоив волнение души, все опять принялись за ещё незаконченный обед. Нельзя сказать, что он был весёлым или приятным, но им не пренебрёг никто кроме Карлоса и Гонсальво. Они покинули столовую, как только это позволили принятые в семье правила приличия.

Карлосу очень хотелось сказать кузену хоть слово утешения, но он не решался заговорить с ним и тем самым выдать ему, что знает, что сейчас делается в его душе.

До побега оставался ещё целый день. Утром, хоть и не очень рано, Карлос ушёл в город, чтобы проститься с ещё некоторыми из друзей. Он всего на несколько шагов отошёл от дома, когда увидел незнакомого человека в простом чёрном костюме, с плащом и шпагой. Проходя мимо, он внимательно посмотрел на Карлоса. Через несколько шагов он поспешно вернулся, догнал Карлоса, тихо пробормотал: «Пардон, сеньор», и незаметным движением руки вручил ему записку.