Испанская новелла Золотого века - [11]

Когда же статую перевернули, прочли следующее: «Благодарствую, а то весь бок отлежала».

Как-то в бытность свою в Саламанке в тридцатом году маэстро Кастилья, францисканский монах в один из дней великого поста проповедовал в монастыре Святого Духа, порицая легкомыслие и распущенность молодых дворян, среди которых был тут же и дон Дьего де Асеведо; и так как, произнося свои осуждающие речи, маэстро чуть ли не пальцем указывал на дона Дьего, тот не выдержал, вскочил с места и, намотав плащ на левую руку, правой выхватил шпагу и стал лихо размахивать ею, словно отражая словесные выпады проповедника. А поскольку происходило это при великом стечении народа, то и смеху было много, особенно же потому, что маэстро, ни на миг не потеряв нити своих рассуждений, продолжал проповедовать, словно ничего не замечая. Я же, клянусь, видел все это propiis oculis[4].

Попечитель королевского приюта под Бургосом тягался в суде с алькальдом Эррерой. Один из свидетелей, поклявшись под присягой говорить только правду, дал показания; когда же его спросили, не хотел бы он что добавить, ответил:

— Хотел бы, да попечитель не велел.

Во Флоренции восстала чернь и, изгнав из города знатных людей, стала править. Главным выбрали некоего скорняка. Один дворянин спросил его:

— Как же ты будешь править?

— Да так же, как вы, — только навыворот. — отвечал скорняк.

Дону Алонсо де Кастилья, епископу Калаорры, пришло однажды письмо, на котором значилось: «Препохабному сеньору епископу Калаорры, владыке Содома и Гоморры, а также святому отцу детей Родриго из Баэсы».

Некто, желая пить, сказал слуге:

— Слуга, вина.

Слуга, о котором поговаривали, что он крещеный мавр, ответил:

— Никак не пойму, в чем вы меня вините.

Герцог дель Инфантадо, расхваливая преимущества старости, сказал как-то доктору Фабрисьо:

— Теперь я больше вижу, обо мне больше пекутся и к моим словам больше прислушиваются.

И действительно: в глазах у него двоилось, близкие постоянно его допекали его немощами, и говорил он так, что еле можно было расслышать.

Когда после восстания император[5] второй раз приехал в Кастилию, все считали его человеком не очень далеким; и однажды Антон дель Рио, житель Сории, предстал перед его величеством, умоляя вспомнить его заслуги, так как в свое время он ссудил императорской казне немало денег; на что император отвечал:

— Вы поступили весьма хорошо, ибо, поступи вы иначе, вы дорого бы мне заплатили.

В ту же пору на аудиенцию к императору явилась жена Кинтанильи и стала умолять, чтобы его величество соизволил простить ее мужа (каковой скрывался, так как был замешан в восстании), говоря, что она служила придворной дамой при королеве донье Исабели и что муж ее тоже состоял в свите; так что, поскольку они оба состояли на службе его величества, то она тем более умоляет, чтобы его величество соизволил простить ее мужа. Выслушав ее, император ответил:

— Поскольку все это так, мне стоит вдвойне наказать его, ему же вдвойне не стоило сердить меня.

Услышав, как один человек маленького роста жаловался, что плохо видит, император заметил:

— Посмотритесь в зеркало, и вы увидите еще меньше.

За участие в восстании фра Бернардино Паломо был заключен в крепость Монсон. Когда однажды он в сильной задумчивости стоял у окна, стражник сказал ему:

— Опять, верно, какие-нибудь козни строите.

— Займитесь своим делом, — отвечал ему фра Бернардино, — ибо вас поставили стеречь мое тело, а не мысли.

Губернатор некоего города обратился к Тристану де Акунье за советом — стоит ли ему просить у короля дона Мануэля должность посла в Риме.

— Просите, — ответил тот, — и, думается мне, получите, ведь вы совершенно для этого не годитесь.

Дон Родриго Пиментель, граф де Бенавенте, внушал своим слугам великий страх. Как-то, будучи у себя в Бенавенте, он сидел и писал важные письма, а несколько его пажей, стоя тут же, говорили между собой о том, какой у них строгий хозяин.

— Бьюсь об заклад, — сказал один, — что прямо сейчас подойду и влеплю ему хорошую затрещину.

Поспорили; и вот славный паж, будто чтобы узнать, не желает ли чего господин, подошел и влепил ему здоровенную затрещину со словами:

— Пресвятой Георгий!

— Что такое?! — воскликнул граф.

— Сеньор, — ответил слуга, — на затылке у вашей милости сидел огромный паук.

— Что ж ты, убил его? — спросил, вскакивая, испуганный граф.

— Убежал, ваша милость, — отвечал слуга.

Гарси Санчес из Бадахоса вышел как-то на улицу нагишом; брат его бежал следом, вопя, чтобы он образумился.

— Вот как, — ответил Гарей Санчес. — Я всю жизнь жду, пока ты поумнеешь, а ты и двух минут подождать не можешь.

Идя как-то по улице, Педро из Картахены заметил на галерее под самой крышей человека, который перегнулся через перила, собираясь броситься вниз; увидев это, Педро из Картахены спросил безумца, что он намеревается делать, на что тот ответил, что хочет полетать.

— Погоди, — сказал Педро из Картахены, — я тебе поправлю капюшон, а то ведь ты не видишь, в какую сторону лететь.

И, задержав его таким образом, поднялся наверх и увел безумца домой.

В Куэльяре жил как-то дурачок по прозвищу Чинато. Однажды зашел он в церковь, где служил некий клирик, по слухам — новообращенный. И вот, стоило тому подойти к распятию, как Чинато завопил во весь голос: