Испанка. История самой смертоносной пандемии - [33]
Настоящий гений Уильяма Генри Уэлча лежал в двух областях.
Во-первых, он обладал не только знаниями, но и способностью к верным суждениям. У него была необыкновенная способность внимательно слушать людей, описывающих свои эксперименты, или, читая статью, тотчас замечать в ней то, что укрывалось от внимания других. Он мог оценить результаты серии экспериментов, когда возникали трудности с интерпретацией. Создавалось впечатление, что, невзирая на свою неспособность совершить чудо, он знал технику колдовства и мог научить других колдовать.
Столь же проницательно он судил и о людях, выискивая среди них тех, кто был способен сделать то, чего не смог он сам. Уэлч отобрал профессорско-преподавательский состав в основном самостоятельно — и сделал это просто блестяще. Все преподаватели на тот момент были молоды. Самому Уэлчу было 34, Уильяму Ослеру, самому знаменитому врачу в Канаде (а возможно, и в мире), — 40, Уильяму Холстеду, хирургу, перевернувшему хирургическое мышление, — 37, Говарду Келли, гинекологу и пионеру лучевой терапии, — 31, Джону Абелю, химику и фармакологу, которому предстояло открыть адреналин и произвести революцию в фармакопее, — 36, физиологу Уильяму Хауэллу — 33, а Франклину Моллу — 31. (Хауэлл, Абель и Молл были выпускниками Университета Джонса Хопкинса.)
Во-вторых, Уэлч умел вдохновлять. Он вдохновлял неосознанно, просто оставаясь самим собой. В первые годы работы в школе медицины Уэлч уже отличался полнотой, но еще не растолстел. Он был небольшого роста, с сияющими голубыми глазами и темной бородкой, «имперской», как это тогда называлось (усы и эспаньолка). Одевался он консервативно, но изысканно, любил темные костюмы, а котелок, как правило, держал в руках, не надевая на голову. Несмотря на полноту, руки и ноги у него были довольно худыми, что придавало всему его облику некоторую хрупкость. Но самые выдающиеся его качества не имели отношения к внешности. Ему было настолько уютно с самим собой, что он делился этим уютом с окружающими. Он источал уверенность, но без надменности, самодовольства или напыщенности. В спорах — а он вел много споров с теми, кто противился изменениям, — он никогда не повышал голос, никогда не испытывал и не проявлял, по свидетельству человека, знавшего Уэлча не один десяток лет, «восторженной радости при виде поверженного оппонента»[104].
В нем все было позитивно. Ум, глубина и широта познаний делали его замечательным преподавателем. Он входил в аудиторию без конспекта, иногда даже не зная, на какую тему ему предстоит читать лекцию, но с первой же минуты начинал говорить ясно, доходчиво и логично, воодушевляя слушателей и заставляя их задумываться. Он вел себя по-отечески, но без снисходительного покровительства. Врачи посылали ему гистологические срезы для анализа и немало за это платили. Работу выполняли ассистенты — Уэлч подписывал результаты, которые отправлял врачам, а деньги передавал ассистентам. Он любил хорошо поесть и устраивал роскошные званые обеды в Мэрилендском клубе, часто приглашая на них младших коллег или студентов-выпускников. Один из этих студентов признавался, что с этими обедами связаны его лучшие воспоминания: застольные беседы с Уэлчем давали студентам возможность ощутить «все богатство мира»[105] — мира искусства и литературы, а не только науки.
Конечный эффект, как заметил Саймон Флекснер, «заключался в создании атмосферы свершений… Желание быть таким, как Уэлч, желание заслужить его одобрение — вот главные стимулы, которые заставляли студентов осаждать его лабораторию»[106].
И, наконец, Уэлч являл собой загадку. Эта загадка не имела отношения к его гению, но в какой-то мере объясняла впечатление, которое он производил на людей. При всей своей сердечности Уэлч умел держать дистанцию. Сама сердечность была барьером — и этот барьер не мог переступить никто из его окружения. Его не слишком занимали студенты, пока они не совершали чего-то достойного его внимания. Он казался небрежным, даже неряшливым. Во время разговора он порой так воодушевлялся, что ронял пепел сигары на костюм, даже не замечая этого. Он всегда опаздывал. Его стол был завален грудами писем, на которые он не успевал отвечать. Более молодые коллеги дали ему прозвище, распространившееся не только среди студентов «Хопкинса», но и далеко за его пределами. За глаза — только за глаза — все стали называть его «Душкой».
Это было ласковое, снисходительное и очень теплое прозвище. Но если он дарил другим уют и спокойствие, то ему самому такой дар был не нужен. Несмотря на то, что Уэлч помогал всем, кто (как он считал) этого заслуживал, он никогда не допускал, чтобы кто-то изливал ему свою душу или рассказывал о личных проблемах. И сам тоже никогда этого не делал. Молл писал сестре, что очень хотел по-настоящему подружиться с Уэлчем, стать для него не просто знакомым. Но и у Молла ничего не вышло. В отпуск Уэлч всегда ездил один — в Атлантик-Сити, где наслаждался уединением.
У студентов даже была песенка: «Никто не знает, где Душка ест, никто не знает, где Душка спит, никто не знает, с кем Душка спит, — один лишь Душка знает».
