Исмаил - [2]

Он был преданным болельщиком «Персеполиса». Если была возможность, ездил за ними и в северные города, и в Исфаган, и в Тебриз. Из игроков «Персеполиса» любил больше всех Хамаюна Бехзади. Говорил: «Хамаюн, он и красавчик, и игрок думающий». Сцапает «Спортивный мир» у Исмаила, загрубелыми пальцами листает страницы и разглядывает фотографии. Увидев фото Хамаюна Бехзади, целует его и шепчет: «Красавчик мой, я — его слуга». Исмаил, бывало, выхватит у него журнал, ворча: «Не слюнявь, дай сюда». Байрам, взглянув на него, хохотал: «Ага, заревновал, ты ведь тоже красавчик, красавчик Исм!» Исмаил тогда отвечал: «Не вопи и не выступай. На, дарю тебе журнал. Он твой». Байрам брал журнал и тоненьким голосом возвещал: «О душа моя, Иси, благодарю вас».

Родни у Исмаила было мало. Его отец умер, и жил он с матерью и братишкой Махбубом, который по вечерам приходил в кофейню смотреть мультики. Махбубу сейчас шел одиннадцатый год, столько же было Исмаилу, когда умер их отец. В те дни повсюду справляли большой праздник. На перекрестке установили триумфальную арку. По вечерам красные, желтые, зеленые, голубые, оранжевые огни зажигались и гасли. В школе раздавали сладости, пели песни, танцевали, наряжались в цветные одежды, но Исмаил надевал только черную рубашку.

Говорили, что предстоит коронация шаха. Шах нравился ему. Его фотографии были в учебниках, его и Фарах. И тот, и другая выглядели приветливо, но шах был самым добрым. И Исмаил говорил с фотографией шаха — говорил ему, что отец его умер. Он всем сердцем хотел, чтобы шах взаправду, а не понарошку слышал его слова. И тогда — он был уверен — праздника не будет. Не будет праздничных одежд. Фарах не будет краситься помадой. Не будут смеяться, и отключат радио — как Акрам-ханум, его мать, отключила радио и рыдала, не переставая.

Отец Исмаила был дворником. Это мальчик узнал не сразу. Вначале он думал, что отец работает в учреждении, уборщиком. Но однажды, когда Исмаил с матерью пришли на работу отца, он увидел, как отец метлой на длинной рукояти метет улицу и бросает мусор в свою тележку. Тележка была большая, словно машина. Исмаилу очень хотелось толкать ее, но она была слишком тяжелой для этого. Сил у него не хватало. Может быть, если бы она была пустая, он бы и справился. Отец не очень обрадовался, увидав их. Ясно было: он не хотел, чтобы сын знал, что он дворник. Но все внимание Исмаила было обращено на большую тележку. Он очень хотел бы пустить ее вниз по склону улицы. И чтобы, когда она разогналась, запрыгнуть в нее, и тележка все больше разгонялась, и ветер бил в лицо — и ему было бы хорошо. Но отец ни разу не привез тележку домой. И его не брал к себе на работу, чтобы покататься в ней.

Тело отца принесли в дом уже в гробу. Сверху была накинута толстая кашмирская шаль. Когда поставили гроб на пол, мать сняла шаль, и там лежал отец — такой же, как тогда, когда у него бывали приступы головных болей и он лежал, закрыв глаза, с лицом бледным и страдающим. Так же он покоился и теперь. Когда мать увидела его, вцепилась в его лицо и потеряла сознание. Махбуб перепугался. Он все толкал мать и повторял: «Ты не умирай! Ты не умирай!»

Мужчины подняли гроб и повезли его на местное кладбище. Исмаил тоже поехал — в кузове грузовичка дяди по матери. Мать и Махбуб сидели в кабине рядом с дядей. Когда грузовичок поехал, в лицо Исмаила начал бить ветер. Исмаилу стало хорошо — как тогда, когда он мечтал сесть в отцовскую тележку и разогнаться под уклон улицы, чтобы ветер бил в лицо.

Когда могильщик своей лопатой заканчивал готовить могилу, Исмаил ушел прочь и, отойдя подальше, сел под тутовым деревом. Здесь текла вода в узеньком арыке. Подлетел и проворно искупался воробьишка. Исмаил не мог плакать. Его сердце словно окаменело. Когда пришел дядя и, взяв его за руку, подвел к могиле, Исмаил смотрел перед собой сухими глазами. Дядя сказал ему на ухо: «Плачь, сын должен плакать по отцу». Но, как Исмаил ни старался, слез не было. Он стоял и смотрел, словно чужой. Отца опустили в могилу и стали сыпать на него землю лопатами — быстро-быстро, словно торопились или боялись, что отец поднимется и вновь пойдет на работу.

На обратном пути он снова стоял в кузове грузовичка, и ветер бил в его лицо. Было хорошо, но, сам не зная, почему, он оглядывался и все смотрел на кладбище, и сердце ныло — словно он что-то оставил там, и это не давало чувствовать себя по-настоящему хорошо.

Поминок ни на третий день, ни на седьмой не делали. Родственники и соседи заходили в дом, сочувствовали и уходили. Мать переживала. Она хотела, как все, устроить по мужу поминальную читку в мечети, но дядя считал иначе. Он шептал ей на ухо: «Я сколько раз говорил, а они — в мечети не имеешь права читать. Сам под машину попал, неровен час, поймут, понятно тебе или еще раз повторить?» Мать на несколько часов притихала, потом опять бралась за свое: «Несчастный случай, он не неверный, чтобы в мечеть не пускать. Клянусь Аллахом, мусульманин он был, в Рамазан намаз читал, посты держал!»

Постепенно их дом опустел. Иногда зайдет кто-то, прочтет поминальную суру, угостится финиками, поахает и уйдет. Раз, другой приезжал дядя и возил их в грузовичке на кладбище. На могилу установили простой камень. Мелкие рыжие муравьи, как первоклашки, тянулись в затылок друг другу, тащили свои белые личинки из маленькой дырочки в земле в сторону могилы. Когда мать лила на могилу воду, принесенную в бидоне из-под набатового масла