Исландский рыбак - [15]

…Но нет, она только поднимет вас, как если бы вы легким движением плеча стряхнули с него перышко, и вы ощущаете, как, пенящаяся и грохочущая, она почти осторожно движется под вами.

Так происходило непрерывно. Но все шло по нарастающей. Валы, все более мощные, катились один за другим. Они двигались длинными, точно горными, цепями, долины которых начинали внушать страх. И безумный этот бег все ускорялся, небо все больше темнело, шум моря усиливался.

Это была самая настоящая буря, и приходилось быть начеку. Но ведь впереди свободное пространство! К тому же «Мария» в этом году вела путину в самой западной части исландских вод, и теперь этот бег на восток лишь приближал возвращение домой.

Янн и Сильвестр стояли у штурвала, привязанные к нему за пояс. Они по-прежнему пели песенку «Жан-Франсуа из Нанта». Опьяненные скоростью и тем, что судно кидало из стороны в сторону, они горланили во всю мочь и смеялись оттого, что не могли расслышать друг друга среди этого грохота; развлечения ради они пели, поворачиваясь лицом против ветра и задыхаясь.

– Ну как, ребятки, не душно вам там, наверху? — спрашивал у них Гермёр, просовывая бородатую физиономию в приоткрытый люк, точно дьявол, готовый выскочить из своей коробки.

О нет! Им не было душно, это уж точно.

Они не испытывали страха, имея полное представление о том, что такое управляемое судно, веря в прочность корабля и в силу своих рук. И еще в заступничество фаянсовой Богоматери, которая за сорок лет плавания в исландских водах столько раз танцевала этот скверный танец, неизменно улыбаясь среди искусственных цветов…

Жан-Франсуа из Нанта,

Жан-Франсуа,

Жан-Франсуа!

Видимость была плохой: в нескольких сотнях метров все превращалось в нечто ужасное — во вздыбленные бледные гребни. Ты ощущал себя посреди ограниченной, хоть и постоянно меняющейся сцены; все вокруг было окутано водяной дымкой, с необычайной быстротой распространяющейся в виде облака по поверхности моря.

Время от времени, однако, на северо-западе, откуда могла прийти внезапная перемена ветра, немного светлело: косые лучи света исходили от горизонта, это был тянущийся отблеск, высветляющий белые несущиеся гребни; от него небесный свод казался еще более темным. Грустно было смотреть на этот просвет; при виде далеких проблесков еще больше сжималось сердце: они давали ясно понять, что повсюду — до обширного пустынного горизонта и бесконечно дальше — царит все тот же хаос, бушует та же ярость; страх не имел границ, и человек остался с ним один на один!

Оглушительный вопль издавала стихия; он звучал словно прелюдия к Апокалипсису,[14] словно предвестник конца света. В вопле этом сливалось множество голосов: вверху — огромной силы свистящие и низкие; они казались почти далекими; это был ветер — великая душа хаоса, невидимая, всем управляющая сила. Были и другие звуки, более близкие, более материальные, грозящие разрушением: их издавала бушующая вода, шипящая, словно на раскаленных углях…

Все шло по нарастающей.

Несмотря на стремительный бег судна, море стало его накрывать, «пожирать», как говорили моряки: сперва брызги хлестали сзади, потом с неистовой силой стали обрушиваться волны. Они делались все выше, достигали неимоверной высоты и все же одна за другой рвались в большие зеленоватые клочья, а ветер разбрасывал всюду эту воду. Она тяжелыми массами с хлопанием обрушивалась на палубу, и тогда «Мария» вся дрожала, будто от боли. Теперь уже ничего невозможно было различить из-за белой пены; когда ветер завывал сильнее, ее клубы, словно клубы дорожной пыли летом, становились гуще. Начавшийся сильный дождь тоже лил косо, почти горизонтально, и все это вместе ранило, свистело, хлестало, точно узким ремнем.

Привязанные, рыбаки крепко стояли у штурвала в навощенной одежде, жесткой и блестящей, словно акулья чешуя; на шее, запястьях и щиколотках костюм был хорошо стянут просмоленными веревками, чтобы под одежду не проникала вода. Когда на моряков обрушивался особенно сильный шквал с дождем, они выгибали спину и с силой упирались в штурвал, чтобы не упасть. Всякий раз после того как на корабль обрушивалась большая масса воды, обжигало щеки, перехватывало дыхание, но они смотрели друг на друга и смеялись, потому что в бородах у них оседало много соли.

Но в конце концов все это неистовство, достигшее апогея, привело моряков в состояние крайней усталости. Ярость людей и животных быстро идет на убыль; ярость же неживой природы, беспричинной и бесцельной, загадочной как жизнь и смерть, приходится испытывать долго.

Жан-Франсуа из Нанта,

Жан-Франсуа,

Жан-Франсуа!

С их побелевших губ еще слетал припев старой песенки, но был он беззвучен и повторялся почти бессознательно. Слишком сильная качка и шум опьянили друзей, рты их искривились в некоем подобии улыбки, зубы стучали от холода, а глаза, полуприкрытые иссеченными дрожащими веками, застыли в какой-то дикой безжизненности. Прикованные к штурвалу, точно мраморные аркбутаны,[15] они делали все необходимое судорожно сжатыми, посиневшими руками, почти не думая, просто по-привычке. Эти двое сделались странными, в них проступила наружу какая-то первобытная дикость.