Исландия - [11]

Иногда я посматривал на крохотную Аришу, почти затерявшуюся в кожаных просторах «бьюика», в зеркало заднего вида и видел, что она снова плачет. Слёзы блестели в морщинах у рта, и она, как обычно, неотрывно смотрела в окно своими выцветшими от катаракты глазами.

– Я кушать хочу, – сказала моя кормилица.

Мы пообедали в Хаф-Мун-Бэй – в курином царстве KFC, где я рассмотрел карту внимательнее и понял, что если мы немедленно не подадимся вглубь континента на 101-ю дорогу, то до Лос-Анджелеса за день не доберёмся. Так что через час мы перевалили через хребты складок шельфа и вновь выровняли свой курс на юг. Снова я тревожно посматривал то на старух, то на портрет прадеда, некогда пересёкшего полмира и прибывшего морем через Иокогаму на Западное побережье. Его взгляд, пристально нахмуренный, будто его обладатель стоял вперёдсмотрящим на носу корабля, придавал мне решимости, и больше я не обмирал от груза ответственности за старух и не думал о возвращении.

Каким образом нам удалось доехать и вернуться – ведомо лишь провидению.

Плезант-авеню обнаружилась у одного из самых старых шоссе Лос-Анджелеса – Санта-Аны, узенького двухполосного жёлоба с короткими разгонными аппендиксами: когда это шоссе проектировали, по городу ездили допотопные черепашьи «форды». Дом прадеда находился в некогда респектабельном районе, который теперь был заселён средним классом. Бельё, конечно, там не полоскалось на ветру во дворах, но и среди машин, стоявших перед домами, не попалось ни одной BMW.

Наконец дом 1539 был найден, и с этого момента берут отсчёт двенадцать часов, что оказались, пожалуй, самыми необычными в моей жизни.

Дом прадеда был одним из двух нежилых особняков на Плезант-авеню. Стоял он на насыпи, вероятно образованной когда-то при строительстве шоссе. Заросший лиловой бугенвиллеей, клематисом, олеандрами, сокрытый деревьями с раскидистыми кронами, с вывеской на заборе For Sale и с телефоном маклера из Fred's Real Estate Enterprise, он был выставлен на продажу. Ушко калитки было замотано проволокой. С ней я справился, и мы со старухами поднялись по короткой террасе к крыльцу. Симу, казалось, дом не интересовал, она сосредоточенно цеплялась за перила и торопилась подняться. Ариша еле передвигала ноги, и я давал ей отдышаться после каждой преодолённой ступеньки.

Окна были кое-где повыбиты, а флигель увешан сплетением незакреплённых проводов. Я оставил старух у крыльца и обошёл двухэтажный, крашенный голубоватой потрескавшейся краской дом, принадлежавший с тех пор, как прадед умер в 1952 году, ещё трём-четырём владельцам. Ничего примечательного я не обнаружил, но чуть не провалился у флигеля в небольшой, заросший по краям травой бассейн, накрытый низкой кроной огромного фикуса и засыпанный почти доверху сухими листьями.

Когда я вернулся, Ариша сидела в обмороке на ступенях.

Сима держала её за руку и с суровым выражением лица сосредоточенно вслушивалась в пульс.

Я перепугался не на шутку.

– Герасимовна, вы не имеете права умирать, – сказала строго Серафима и открыла чемодан, из которого извлекла стетоскоп, пузырек нашатыря, гильзу с нитроглицерином и манжету для измерения давления.

Ариша слабыми губами послушно взяла из её пальцев таблетку и снова закрыла глаза. Сима намотала ей на руку манжету и энергично принялась пожимать грушу тонометра. Мы перевели кое-как Аришу во флигель, оказавшийся гаражом, и уложили на автомобильный диванчик, снятый с какого-то четырёхколёсного раритета. Сима устроила её ноги повыше головы и села рядом.

Понемногу Ариша пришла в себя.

Я метнулся в KFC за куриными ножками, и через час, когда уже стемнело, мы втроём с аппетитом перекусили. Ехать обратно по темени было нереально: мутные фары «бьюика» светили не дальше собственного бампера, и я принял решение заночевать. Сима устроилась на другом автомобильном диванчике среди какой-то рухляди, тщательно заправив под обивку выбившуюся пружину. Я принёс из машины одеяла, спальник, пенку, укрыл старух, постелил себе и снова скользнул за калитку, чтобы позвонить Марку.

– Идиот! – рявкнул Марк в ответ на мою мольбу не сообщать ничего отцу и бросил трубку.

Когда я вернулся, старухи спали. Завалился и я, но ещё поворочался, пытаясь сообразить, что этот день значит для меня. Ничегошеньки я тогда не понял и не очень понимаю до сих пор, кроме какой-то невыражаемой словами важности.

Впоследствии я множество раз бывал в LA из-за Энни, которая переехала в кампус UCSF завершать свою прерванную постдокторантуру. И надо сказать, я не то что не полюбил Лос-Анджелес, я продолжаю его остерегаться. Для меня он отчего-то, с момента того первого визита с моими старухами, весь тонет в чёрно-белой затёртости, в ливне царапин на старой плёнке. Люди, с которыми мне приходилось встречаться в LA, отступая в памяти на полшага в прошлое, с неизбежностью оказываются преданы забвению в каком-нибудь брошенном доме, засыпанном гремящими под случайным всплеском ветерка сухими листьями. Весь LA именно что затёрт, новострой в нём почти не заметен. Дом, когда-то принадлежавший моему прадеду, давно уже продан, снесён, а на его месте стоит стеклянно-бетонная вилла, крытая настоящей красной черепицей, с изящным реечным навесом над новеньким бассейном, у которого обычно нежится пожилая загорелая пара.