Исландия - [10]

Марк был младшим любимым сыном Симы. Каждый день после работы он принимал душ, ужинал и спускался к матери. Но однажды она его встретила, смущённо улыбаясь, и заговорила о Голосовкере, снова рассказала о встрече с ним на вокзале. Марк кивал еле живой, ничего не понимая от усталости, и тут Сима его спрашивает: «Ты кто? Марик или Ося?» Но Марку было всё равно, прибитый жизнью и усталостью, он не стал расстраиваться – ведь мама была с ним рядом и в безопасности. Уж на что я тогда был юн и впечатлителен, но и то начинал догадываться, что безумие не самое страшное: главное, чтобы не было больно.

Когда однажды утром через несколько недель после случая с Энни я проснулся, передо мной сидела Сима. Она была в чистенькой блузке, волосы повязаны косынкой, и будто снова находилась в дороге – обнимала свой заветный фибровый чемоданчик, со всеми архивными пожитками. Поверх него Сима держала фотографию своего отца: портрет в три четверти, импозантный дядька в очках, в тройке, с дугой часовой цепочки.

Ариша тоже была здесь – сидела у окна, смотрела безучастно в сад. Не надо было быть мною, чтобы понять: старухи что-то задумали.

Видя, что я открыл глаза, Сима торжественно зачитала надпись на обороте фотографии: «Дорогая жена моя, Генриетта. Посылаю вам свой портрет. Надеюсь, ты всё ещё сможешь меня узнать. Новостей у меня не много. В прошлом году я стал совладельцем Neft Jewelry, где проработал 12 лет. А этой весной приобрёл пять акров апельсиновых плантаций неподалёку от Pasadena. Я буду рад, если Симочка надпишет мне открытку по адресу 1539 Pleasant Avenue, Los Angeles. Будьте здоровы. Post Scriptum. Вчера ходил к нотариусу. Если ты сохранишь Симочке мою фамилию, она сможет получить по моему завещанию. 28 мая 1929 года».

Сима многозначительно взглянула на меня вместе со своим отцом и спросила:

– Мишенька, поедем, да?

Я застонал, повторяя интонацию Гиты Исааковны, и снова закрыл глаза. Я давно не жил с обеими старухами – с тринадцати своих лет, когда сгинул в интернате, потом в институте, в аспирантуре. И вот сейчас детство возвращалось навыворот: теперь не старухи заботились обо мне, а мне приходилось участвовать в их жизни.

Тут на меня что-то нашло, что-то повернулось горячо во мне. Не знаю, сострадание ли к маленькой девочке, оставленной матерью без отца, или мучительно жалкое, страстное желание обрести родственных покровителей на чужбине, холодной, как космос, – этакое отчаянное желание нащупать в новой, неведомой ещё пустоте дно, хоть какое-то основание, которое даже не то чтобы можно было попытаться обрести, но от которого хотя бы можно оттолкнуться.

Я открыл глаза и сам не узнал свой голос:

– Поехали!

Серафима кивнула и приложила фотографию отца к губам.

Но тут прохрипела Ариша:

– Я одна не останусь.

– Она одна не останется, – подтвердила Серафима. – Я говорила с Голосовкером, он велел ехать всем вместе.

Через час мы уже выбрались из города, миновали южный его пригород Дейли-Сити и запетляли в виду стальной размашисто-холмистой равнины прибоя по скалистому берегу, на запад от которого за багряной полосой заката простиралась великая нежилая пустошь целой земной полусферы – Тихого океана.

Множество раз мне впоследствии доводилось проезжать те места – от Хаф-Мун-Бэй до Монтерея, где на скалах кипят колонии сивучей, где из волн показываются самурайские флажки – плавники косаток, или киты, вспучивая горы воды, пускают оглушительные фонтаны, перевёртываются на рифлёное своё брюхо, скользя под катером, пугая залпами брызг туристов, – и катер, качнувшись на поднятой левиафаном волне, устремляется к берегу.

Дорога вдоль океана – Первый хайвей – стремится, карабкается, спускается и закладывает серпантины по направлению к Санта-Барбаре. Добраться по нему до Лос-Анджелеса могли бы всерьёз попробовать только Бонни и Клайд, им было всё равно: влюблённые часов не наблюдают. Сочетание отвесных скал, океанского прибоя, вересковых холмов и неба отпечатывается на сетчатке. По Первому надо ездить глядя в оба: он чересчур извилист и увлекает по сторонам видами, здесь часты туманы, поскольку холодное течение вплотную подходит к побережью. С холмов в сумерках и на рассвете струятся реки белой тьмы. В одну из них я как-то спустя годы влетел уже в потёмках: капота собственного не вижу, а на спидометре шестьдесят миль в час.

Серафима сидела рядом со мной, всё так же держа на коленях свой чемодан и разглаживая на нём ладошками фотографию отца. Я косился на неё и думал, что вот это сиротство, её глодавшее в детстве, передалась и моему отцу. Дед, муж её, был убит на Втором Белорусском – далее всё это перешло родовой травмой ко мне. Вдруг я почувствовал жалость – к ней, к её отцу, к его внуку. И обида моя на собственного отца, занозившая мне когда-то неясную область сознания, стала отступать. Необъяснимо я почувствовал единение с Симой в её сумасшествии, сильнее сжал руль обеими руками и поддал газу.

Ехали мы молча, радио ловило с пятого на десятое, и наконец, когда мы поднялись особенно высоко над океаном, я не выдержал и спросил, повернувшись к Симе: «Ну как, ба, красиво?» Я не рассчитывал, конечно, что Серафима выйдет из своего встревоженно-мечтательного состояния. Очевидно было, что она волнуется перед встречей с неведомым прошлым. Но она повернулась ко мне, и я услышал: «В двадцать шестом году мы жили во Владикавказе. Отчим взял нас с матерью в командировку в Тифлис. Ехали мы по Военно-Грузинской дороге. С тех пор моё сердце занято».