Ислам и Запад - [57]

Весь приведенный пассаж не только ошибочен, но и нелеп. Он выдает прискорбное отсутствие знаний о том, чем занимаются ученые и в чем состоит наука. Не способствует душевному равновесию читателя и частое употребление столь сильных выражений, как «присвоить», «хранить под спудом», «отхватить», «разграбить» и даже «изнасиловать» применительно к росту знаний о Востоке на Западе. Похоже, что для г-на Саида науки суть продукты, количество которых конечно; Запад отхватил себе их (а также других ресурсов) львиную долю, оставив Восток не только обедневшим, но и неученым. Помимо дотоле неведомой теории познания, г-н Саид выражает столь пренебрежительное отношение к научным достижениям современных арабов, какое и не снилось его демоническим востоковедам.

Антиориентализм является по существу эпистемологией, то есть, согласно Оксфордскому словарю английского языка, «теорией или учением о методе и основах познания». В этом смысле он, как логично предположить, должен был бы иметь дело с фактами, а не с фантазиями и выдумками. Одна из самых загадочных особенностей книги г-на Саида — уникальная, одновременно самовластная и изобретательная манера обращения с фактами, на которых сей труд якобы строится. В его понимании востоковед был агентом и орудием империализма, которого знания интересовали лишь как источник власти. У арабиста, солдата, купца и государственного деятеля была общая цель — проникнуть, подчинить, управлять и эксплуатировать. Чтобы подкрепить такую интерпретацию, г-н Саид излагает пересмотренный взгляд на развитие арабистики в Британии и Франции, на развитие британского и французского влияния в арабских странах и на связь между этими двумя феноменами.

Когда я впервые прочитал Orientalism, повествовательная подоплека — многочисленные аллюзии и отсылки к последовательности событий и связям между ними — привела меня в полное замешательство. Неужто г-н Саид изобрел параллельный мир, столь любимый писателями-фантастами? В то время трудно было придумать иное объяснение его издевательству над несколькими столетиями интеллектуальной и всеобщей истории. Некоторые из его ошибочных заявлений не имеют явной полемической направленности и вызваны, видимо, искренним неведением, как, например, его уверенность в том, что мусульманские войска завоевали Турцию прежде, чем Северную Африку (с. 59). С тем же успехом можно было бы считать, что гражданская война в Англии произошла до норманнского завоевания. Хотя прямого отношения к теме исследования такая датировка и не имела бы, она заронила бы серьезные сомнения в способности автора оценить работу по английской истории. Также обращается г-н Саид и со сравнительным языкознанием, осуждая немецкого философа Фридриха Шлегеля за то, что тот, «даже отбросив свой ориентализм, по-прежнему считал, будто санскрит и персидский, с одной стороны, и греческий и германский, с другой, ближе друг к другу, чем к семитским, китайским, американским или африканским языкам» (с. 98).

Еще более примечательно то, как г-н Саид подгоняет к своему тезису исторические события: «Британия и Франция господствовали в Восточном Средиземноморье с конца XVII века [sic!]» (с. 17) — то есть в то время, когда турки, правившие Восточным Средиземноморьем, только-только отступали из Австрии и Венгрии, а британские и французские купцы и путешественники могли посещать арабские страны только с разрешения султана. Омоложение британской и французской арабистики и оттеснение немецкой науки на вторые роли столь же необходимы для обоснования тезиса г-на Саида — и так же не соответствуют действительности.

Тайна параллельной вселенной г-на Саида открылась мне только через несколько лет, когда я впервые прочел замечательную книгу французского ученого Ремона Шваба под названием «Восточный Ренессанс»[108]. Эта книга не о каком-то возрождении науки на Дальнем Востоке, как мог бы подумать неосмотрительный библиограф. Шваб, французский поэт и писатель, умерший в 1956 году, использовал слово «Ренессанс» в его изначальном значении, по отношению к возрождению учености в Европе. Восток, о котором он говорит, — это по преимуществу Индия, с некоторым расширением на восток и на запад. Что касается Ближнего Востока, Шваб мало что может сказать об изучении ислама в Европе, но уделяет определенное внимание исследованию западными учеными древнего Ближнего Востока, раскопкам памятников, дешифровке забытых письменностей и новому обретению мертвых языков.

С Ближнего Востока, точнее, из Ирана, след открытия ведет Шваба к Индии и дальше. Его книга посвящена двум главным взаимосвязанным темам. Первая из них — это сам процесс открытия, и Шваб рассказывает увлекательную историю о том, как сменявшие друг друга ученые — вначале англичане и французы, которым представилась уникальная возможность изучать Индию из первых рук, а затем и другие, прежде всего немцы, — посвятили свои жизни сбору нового корпуса знаний о языках, культурах и религиях Индии. Вторая, и в контексте его книги более важная, тема — то, каким образом новый материал из Индии стал частью европейской интеллектуальной традиции. Выявляется множество увлекательных связей, в том числе индуистский пантеизм и немецкая философия, санскритская филология и миф об арийской расе, влияние буддизма на Эмерсона и Торо и индийская составляющая возрождения романтизма. Колоссальная литературная эрудиция и глубокое понимание культуры позволили Швабу на многих примерах продемонстрировать, как тексты, переводы и исследования, изданные европейскими ориенталистами, дошли до таких авторов, как Гёте, Ламартин, Виньи, Вагнер, Уитмен и Толстой, и повлияли на них. Определенное влияние европейские индологи оказали и на Индию, но это уже другая история.