Искусство жизни: Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков - [97]
2.1. Факты и фикции, люди и персонажи
«Искусство вспоминать» [развивает] способность постоянно находиться на месте другого, им не обладая, постоянно извлекать пользу из связи с другим, не сходя при этом со своего пути.
Мишель де Серто. Искусство действовать
Особенности символистского романа проявляются прежде всего в двух аспектах поэтики романного жанра[541] – фикциональном статусе и фигуре рассказчика и/или протагониста.
2.1.1. От фикции к виртуальности
В центре теоретических размышлений о фикциональности находятся отношения между текстом и миром, фантазией и реальностью[542]. С целью их уточнения вводится нередко еще один, третий элемент. Так, Вольфганг Изер определяет фиктивное как находящееся между внетекстовой реальностью и диффузным воображаемым (Iser, 1993). Акт создания вымысла[543] предполагает двойное пересечение границы: между реальным и фиктивным и между воображаемым и фиктивным. Важное значение имеют сигналы, указывающие на то, что изображаемое происходит «как будто»[544]; именно «как будто» характеризует присутствие фикции: «В процессе выявления вымышленности весь мир, представленный в литературном тексте, становится как будто бы существующим», – пишет Изер (1993, 37). Ахим Барш разграничивает реальное, фиктивное и референциальное: если реальное – это модус существования ‹…› который приписывается событиям на основе общепринятых, условленных и санкционированных представлений о действительности, то референциальное обозначает «все высказывания ‹…› имеющие функцию утверждения реальности в условиях господствующей концепции действительности» (1998, 150). Именно это «однозначное отношение к реальности» (Там же) отсутствует в текстах фикциональных. Фиктивное, полагает Барш, «предполагает нечто вымышленное, изобретенное, данное в представлении, которое допускает, однако, операции в плане как будто бы существующего» (Там же). Референтность является, в отличие от случаев референциальности, мыслимой, а не реальной. Еще один вариант понимания фиктивного и реального разрабатывают Шеффель и Мартинец, выдвигающие на первый план понятие «аутентичности». Они подчеркивают различие между фактуальным (Женетт) и фикциональным повествованием, из которых первое представляет собой «аутентичное ‹…› повествование об исторических событиях и личностях» (Martinez / Scheffel, 1999, 10), тогда как второе – особый статус речевого высказывания. Повествование фикциональное использует фактуальность на внутритекстовом уровне: «Автор производит ‹…› предложения, которые являются хотя и реальными, но внеаутентичными, поскольку не могут рассматриваться как авторские утверждения. Напротив, те же самые предложения могут рассматриваться как аутентичные по отношению к повествователю, но в этом случае они являются воображаемыми, ибо, выступая как утверждения рассказчика, представляют собой таковые лишь в рамках воображаемой коммуникативной ситуации» (Там же, 17).
Все три модели описывают фикциональное повествование как акт узурпации, при котором оно либо использует действительность посредством воображения (Изер, Мартинец / Шеффель), либо ее тем или иным способом реферирует (Барш), оставаясь, однако, в силу своего статуса «как будто» явственно от нее отделенной. Преимущество фиктивного заключается в том, что оно может максимально приблизиться к действительности, как может это, например, натуралистический роман или, хотя и иначе, жанры интимного повествования, симулирующие сферу реального / аутентичного, – эпистолярный роман, роман-дневник или роман автобиографический. Все они фикциональны, но содержат отсылки к фактуальным формам. Наконец, еще одной возможностью контакта с действительностью является уход от нее, как мы видим это в фантастической литературе, которая фикцию либо узурпирует, либо выходит за ее границы, либо переключает в план антификции[545].
Признаки фикции формируют это пространство «как будто существующего», которое не воспринимается ни как реальное, ни как референциальное, ни как фактуальное. Автор и читатель заключают между собой фикциональный пакт[546]. В сфере символистского романа наибольший интерес представляют в этом отношении те произведения, в которых предпринимается попытка подорвать фикциональный статус повествования, его статус «как будто существующего» и преодолеть границу между реальным и фиктивным. В области рецепции такое нарушение границы встречается нередко; достаточно вспомнить о высказываниях Гете по поводу эпидемии самоубийств, вызванных его «Вертером»; о паломничестве читателей Карамзина к пруду, в котором утопилась его «бедная Лиза»; о нигилистах, появившихся в реальной русской жизни после выхода в свет романа Тургенева «Отцы и дети», или о пристрастии поклонников булгаковского романа «Мастер и Маргарита» к прогулкам по Патриаршим прудам[547]. На уровне производства текста аналогичная трансгрессия, получившая особое значение у символистов, дает о себе знать в двух исторических формах: в немецком романтическом романе, основанном на вере во взаимную переводимость жизни и искусства, и в русском реалистическом романе, следовавшем положению Чернышевского «Прекрасное есть жизнь» (Чернышевский, 1949, 10) и дававшем понятию мимезиса расширительное толкование, благодаря которому не только текст подражает действительности, но и действительность реагирует на тексты миметически, то есть текст и мир становятся явлениями взаимоотражаемыми.
