Искусство жизни: Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков - [80]
Теперь явление 6-е. Волнение Анны Андреевны и Марьи Антоновны. Это ерунда, что их изображают порхающими по сценической площадке ‹…› Это неверно. Как только сообщили, что какое-то лицо должно приехать или тут будет, они, конечно, прежде всего должны переодеваться. Я здесь сделал выписку, очень мне помогающую. Что написано у автора? Анна Андреевна «четыре раза переодевается в разные платья в продолжение пьесы». Но я никогда не видел, чтобы четыре раза переодевались. Это не бывает подано публике. То есть, может быть, артистка переодевается, но только за кулисами ‹…› А я покажу, что она не только четыре раза, а может быть, и больше переодевается. Я и шкаф покажу, в котором эти платья висят, и все платья их покажу публике, чтобы она видела, сколько у них платья
(Мейерхольд, 1968, 113 и далее).
В спектакле Мейерхольда Анна Андреевна переодевается многократно; к тому же за ней подглядывает Добчинский, а вся сцена наполняется проходящими перед женой городничего воображаемыми ее поклонниками в офицерских мундирах (Worrall, 1972, 86). Когда Мейерхольд не просто выполняет авторские указания, а своевольно их акцентирует (пятнадцать переодеваний вместо четырех, сценическое воплощение едва намеченных у Гоголя эротических фантазий), он лишь творчески разрабатывает возможности, заложенные в самом тексте. Это относится и к немой сцене в финале. У Мейерхольда актеры заменены были восковыми фигурами, абсолютно неподвижными, как желал того Гоголь – и вновь со ссылкой на самого автора: «Необходимо учесть желание Гоголя» (Мейерхольд, 1993, 49).
Медиальная трансформация канонического литературного (пре)текста в текст сценический сопровождается, таким образом, у Мейерхольда восполнением и конкретизацией этого текста. Мейерхольд рассматривал эту практику как экспликацию намеков, данных автором, результатом, по выражению Белого, явился «ультра-Гоголь»[440].
С не меньшей изобретательностью раскрывает Мейерхольд и тему лжи как фабульный элемент текста; таков второй аспект нашего анализа. У Мейерхольда театральные знаки не поддерживают словесных, а их замещают; ложь маркируется и подвергается разоблачению; иллюзорность знаков выставляется напоказ, процесс семиотизации происходит на глазах у зрителя[441], обнажая условность.
Депотенцирование словесных знаков осуществляется Мейерхольдом в процессе перевода текста Гоголя на метаязык своего театра (Moranjak, 1995, 10). Слово обесценивается, его место занимают другие, театральные знаки – музыка, мимика, жест[442]. Они не подтверждают текст, а его замещают: персонажи или говорят, перебивая друг друга, или умолкают[443]. Отдаляясь от слова, ведя с ним борьбу, Мейерхольд, если следовать тезису Паперного, представляет тенденцию, характерную для культуры 1920-х годов, когда «слово является врагом № 1» (1996, 221)[444]. Художник постреволюционной эпохи, Мейерхольд верит не в правду слов, а в правду театра[445]. Вот почему он не только подкрепляет слово традиционными приемами театральной выразительности (жест, мимика, костюм и – важный признак мейерхольдовского театра – музыка), но и играет их взаимными противоречиями, подчеркивая порождаемую ими смысловую амбивалентность. Отдельные сигнификанты работают один против другого, друг друга обесценивают и функционируют по принципу контраста. Так, актеры, прошедшие школу биомеханики, играют человека-автомата[446]. Мейерхольд сам пишет: «Искусство театра и всякая комедия должны строиться на контрастах, как это бывает во фламандских натюрмортах» (1993, 14).
Фламандские натюрморты привлекают Мейерхольда потому, что они отмечены противоречием между статикой и динамикой, и он инструментализирует жанровую живопись как модель для своих постановок[447]. Эстетика Мейерхольда питается не однозначностью, а поливалентностью.
Разрывы и диссонансы выявляются особенно отчетливо в тех случаях, когда действие обусловлено ложью. Мейерхольд показывает ложь, разоблачая ее иллюзорность, обнажая свойственную ей двойственность как duplex oratio. Такова сцена лжи, в которой Хлестаков строит воздушные замки, а крик и погаснувший свет маркируют ложь:
Толпа людей с испуганными лицами обступила Хлестакова, который, кажется, все больше опьяняясь вином и ложью, продолжает плести свои фантастические небылицы. Он говорит с нарастающим напряжением и все медленнее, как будто цедит слова сквозь зубы ‹…› Затем Мария Антоновна бестактно поправляет его, когда речь заходит об авторе «Юрия Милославского». Следует пронзительный крик ‹…› и свет гаснет
(Worrall, 1972, 88).
Еще один характерный прием Мейерхольда – инсценировка иллюзорности знака – присущ театральному искусству постольку, поскольку театральный знак неспособен скрыть своей искусственности. Актер, воплощающий образ персонажа, является лишь знаком этого персонажа. Для Мейерхольда, который всегда стремился к ретеатрализации театра[448], раскрытие механизма означивания имело решающее значение. В свой символистский период он охотно экспериментировал с масками и техникой японского театра; в поздний, так сказать реалистический, период, к которому относится «Ревизор», приемы театрализации становятся тоньше, незаметнее. В образе Хлестакова процесс смыслообразования эксплицитно выведен на сцену:
Известный французский археолог Жак де Морган исследует историю армянского народа с древних времен до первой четверти XX века. Труд Моргана интересен прежде всего тем, что в нем цитируются малоизвестные и не переведенные источники, и отличается ярким изображением драматических событий, пережитых армянским народом. Автор представляет историю войн, в которых, так или иначе, участвовали армяне, и галерею портретов царей, которые ими правили. Особое внимание Морган обращает на культурную жизнь народа. На то, как зарождались и развивались письменность, литература, изобразительное искусство, ремесла, музыка, театр, называя имена тех, кто сыграл важную роль в той или иной деятельности. Повествование украшает около четырехсот рисунков.
Известный историк науки из университета Индианы Мари Боас Холл в своем исследовании дает общий обзор научной мысли с середины XV до середины XVII века. Этот период – особенная стадия в истории науки, время кардинальных и удивительно последовательных перемен. Речь в книге пойдет об астрономической революции Коперника, анатомических работах Везалия и его современников, о развитии химической медицины и деятельности врача и алхимика Парацельса. Стремление понять происходящее в природе в дальнейшем вылилось в изучение Гарвеем кровеносной системы человека, в разнообразные исследования Кеплера, блестящие открытия Галилея и многие другие идеи эпохи Ренессанса, ставшие величайшими научно-техническими и интеллектуальными достижениями и отметившими начало новой эры научной мысли, что отражено и в академическом справочном аппарате издания.
Степан Иванович Шешуков известен среди литературоведов и широкого круга читателей книгой «Александр Фадеев», а также выступлениями в центральной периодической печати по вопросам теории и практики литературного процесса. В настоящем исследовании ученый анализирует состояние литературного процесса 20-х – начала 30-х годов. В книге раскрывается литературная борьба, теоретические споры и поиски отдельных литературных групп и течений того времени. В центре внимания автора находится история РАПП.В формате a4.pdf сохранен издательский макет.
О существовании предхристианства – многовекового периода «оглашения» Руси – свидетельствуют яркие и самобытные черты русского православия: неведомая Византии огненная символика храмов и священных орнаментов, особенности иконографии и церковных обрядов, скрытые солнечные вехи народно-церковного календаря. В религиозных преданиях, народных поверьях, сказках, былинах запечатлелась удивительно поэтичная древнерусская картина мира. Это уникальное исследование охватывает области языкознания, филологии, археологии, этнографии, палеоастрономии, истории религии и художественной культуры; не являясь полемическим, оно противостоит современным «неоязыческим мифам» и застарелой недооценке древнерусской дохристианской культуры. Книга совмещает достоинства кропотливого научного труда и художественной эссеистики, хорошо иллюстрирована и предназначена для широких кругов читателей: филологов, историков, искусствоведов, священнослужителей, преподавателей, студентов – всех, кто стремится глубже узнать духовные истоки русской цивилизации.
Коварство и любовь, скандалы и интриги, волшебные легенды и жестокая реальность, удивительное прошлое и невероятные реформы настоящего — все это история современных арабских монархических династий. «Аравийская игра престолов» изобилует сюжетами из сказок «Тысячи и одной ночи» и земными пороками правителей. Возникшие на разломе эпох, эти династии создали невиданный доселе арабский мир с новыми «чудесами света» вроде Дубая — но остались глубоко консервативными. Настоящая книга — путешествие в запретные чертоги тех, кто влияет на современный мир и чьи роскошные дворцы по-прежнему стоят на песке, нефти и крови. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.
В первые послевоенные годы на страницах многотиражных советскихизданий (от «Огонька» до альманахов изобразительного искусства)отчетливо проступил новый образ маскулинности, основанный наидеалах солдата и отца (фигуры, почти не встречавшейся в визуальнойкультуре СССР 1930‐х). Решающим фактором в формировании такогообраза стал катастрофический опыт Второй мировой войны. Гибель,физические и психологические травмы миллионов мужчин, их нехваткав послевоенное время хоть и затушевывались в соцреалистическойкультуре, были слишком велики и наглядны, чтобы их могла полностьюигнорировать официальная пропаганда.