Искусство жить - [50]

10

В жизни Королевы началось ужасное время. Как бы там ни было на самом деле, только она не сомневалась, что перед ней промелькнул мир более значительный, чем ее собственный, пусть мрачный, злой, но неукротимо живой. Во сне она видела то темный прокуренный кабак, то лезвие топора, выглядывающее из-под пальто молчаливого человека. Надевая бусы или гуляя по полям, она вдруг озадаченно и, пожалуй, немного испуганно замечала, что не любуется изумрудами и грациозными пируэтами скворцов, а видит спокойное, сонное лицо Влемка-живописца и ту истинную жизнь, которая его окружает: поэта, не умеющего сочинять стихи, скрипача, не умеющего играть на скрипке, угрюмого субъекта, который таскает с собой топор и не сводит глаз с ее шеи.

Как это ни странно, шкатулки, когда она расставила их у себя на столе, уже не возбуждали у нее больше интереса. Она смотрела на них, изучала, но их чары исчезли. Портреты как портреты — иногда ей даже казалось, будто они не столь уж и хороши, и, хотя разум подсказывал ей, что в них была записана вся ее жизнь, запечатлена вся ее суть, она решила: должно быть, с ней происходит что-то неладное: портреты совсем ее не трогали. Глядя на них, она испытывала раз от разу все большее разочарование. Их можно было бы принять и за злые карикатуры. Разумеется, она понимала, что они не просто карикатуры, и старалась внушить себе, что перед ней нечто значительное. И действительно, временами ее охватывало знакомое тревожное чувство — ощущение увядания, ужаса смерти. Но, поразмыслив, она поняла: вовсе не портреты внушают теперь ей это чувство, а атмосфера кабака и топор, который она увидела у того молчаливого субъекта. Портреты же наводили тоску. И, горюя о том, что утрачено, она проливала иной раз слезы, склонившись над своими шкатулками.

— Уж здорова ли ты? — спрашивала говорящая картина. Королева лишь фыркала и вскидывала голову.

— А ты и правда делаешься занудой, — продолжала картина. — Куда девалась твоя ярость?

— Ярость! — передразнивала Королева.

Этим обычно и заканчивался разговор. Но однажды вечером — уже чувствовалось приближение зимы — картина так разозлилась, что решила не отступать.

— Да, ярость. Чего ты придираешься к словам?

— Одеяло, — холодно сказала Королева, вставая с постели.

— За что? Это несправедливо! — закричала картина. — Что я такое сказала?

Но Королева была неумолима — она взяла одеяло и накинула его на портрет.

И хотя шкатулка продолжала вопить, ее вопли из-под одеяла были похожи на писк комара, и Королева уже не обращала на них внимания.

Как ни докучны были эти портреты, какую бы глубокую тоску они ни наводили — не тем, что в ней обнаруживали, а тем, что доказывали, что она живет ненастоящей жизнью, заставляли чувствовать себя жалким существом, напрасно коптящим небо, — достаточно ей было вспомнить о кабаке, и ее охватывало что-то похожее на ту тревогу, какую она испытала, когда впервые перешагнула через его порог. Ее вдруг осенило, что в этом, пожалуй, и кроется ответ. Она вздрогнула, вспомнив человека с топором. А что, если он на самом деле убил бы ее? Она ясно представила себе внезапно возникшую тень, которую сперва приняла за темный проем двери, — тень человека, стремительно и беззвучно двигающегося вдоль стены в ее сторону; вот он заносит над ней топор, полы его пальто взлетают, как крылья… Видение показалось настолько реальным, что из груди у нее вырвался крик и на глазах выступили слезы. Сжав кулаки, она стиснула голову, силясь обдумать все по порядку. Может быть, вся беда в том, что она боится жизни, так как слишком боится смерти? Но это же неправда! Ничто на свете ей не страшно — ни душевные страдания, ни болезни, ни безумие… Повинуясь почти безотчетному порыву, она встала, схватила мантию, подошла к двери, чтобы послать за кучером, но, постояв немного, передумала и повесила мантию на спинку кресла. Потом тихо отворила дверь, вышла, так же тихо закрыла ее за собой, поглядела по сторонам и торопливо зашагала к комнате горничной. Когда она открыла, не постучавшись, дверь, в комнату ворвался свет; горничная вскочила на кровати и испуганно взвизгнула.

— Не бойся, — сказала Королева.

Горничная смотрела, выпучив глаза, раскрыв от удивления свой маленький рот.

— Дай мне что-нибудь из твоей одежды, — попросила Королева.

В тот вечер Королева, переодевшись в чужое платье, отправилась в город одна.

Ей никого не удалось обмануть, даже самых тупых завсегдатаев кабака, но все делали вид, что не узнали ее. Королева, настороженная, гордая, стояла бок о бок с бывшим скрипачом.

— Вы не будете возражать, если я сяду? — спросила она.

Бывший скрипач растерянно взглянул на своих друзей, потом снова на Королеву, после чего, нахмурясь, кивнул головой и рывком подал ей стул.

Это был самый странный, самый веселый и жуткий вечер в ее жизни — другого такого вечера она не припоминала. Ей казалось, что все ее подозрения оправдались: ее упорядоченная жизнь — безумие, а безоглядное, необузданное приятие — и только оно — всего, что бы ни исторгло с блистательным равнодушием человечество, — истинно и верно. Прежде ее представление о распутстве, когда она о нем грезила, сводилось к тому, чтобы петь и плясать, подобно цыганам, драться кулаками, как мужчина, или ругаться бранными словами. Теперь, вспомнив об этом, она откинула назад голову и залилась безудержным смехом. Нет, нет, совсем не то. Это было нечто более изумительное и мерзкое. Это был запах подмышек рассерженного на музыку бывшего скрипача, когда скрипач, обняв ее, едва не упал вместе с ней со стула. Ощущение холода, когда она прикоснулась губами к щеке спящего поэта — в этот момент она поклялась бы, что он мертв, — и жар пальцев будущего убийцы, когда тот, медленно опустив руку и придавив к неструганому столу ее ладонь, устремил на нее пронизывающий взгляд.